Мария Савельева - Федор Сологуб

Однако художественная реальность Сологуба стала опровергать его собственную логику: в известном рассказе «Червяк» девочку Ванду грозятся высечь за разбитую чашку — и автор уводит ее в мир безумия. Конечно, в детей порой вселяется какой-то бес, когда они подчиняются некоему иррациональному началу и бьют стекла, крушат всё вокруг, как хороший мальчик Саша в рассказе «Земле земное», который после своих безумств сам захотел наказания. Такие немотивированные внешне вспышки ярости случались и с юным Тетерниковым. Дуня в рассказе «Утешение» тоже как добровольная жертва предлагает матери выместить на ней гнев. Но по мере того, как постепенно утверждалась литературная карьера Сологуба и налаживался его быт, всеобщие страдания казались ему всё менее обязательными. В 1902 году в статье «О школьных наказаниях», на сей раз опубликованной, Сологуб призывает школу ограничиться словесными или «наилегчайшими» наказаниями, если уж они совершенно необходимы. Семью он, впрочем, по-прежнему склонен оправдывать, если она злоупотребляет властью над ребенком: в родном доме боль от порки растает под лучами семейных радостей. Как бы то ни было, свою семью будущий писатель по-своему любил, хотя бы за то, что имел возможность жаловаться родственникам и домашним — одному на другого и наоборот. Как уже говорилось, Федора поколачивала и барыня-«бабушка», и мать и, вероятно, сестра. Правда, в возможности последнего исследователи сомневаются в силу особой кротости характера Ольги Кузьминичны. Очевидно, что некоторую часть своих страданий Сологуб присочинил постфактум. Помимо внешних причин, сформировавших темный и полный скрытых инстинктов мир Сологуба, были еще внутренние причины, заложенные в его психике.

Уже в эпоху советской власти, в 1927 году, соученик Тетерникова и его сосед по комнате Иван Иванович Попов оставил воспоминания о их общем детстве. Народоволец Попов не хотел, чтобы его и однокашников приняли за прототипы «смертенышей» Сологуба: «Не мы вдохновили его на сборник „Жало смерти“, не мы дали ему материал для рассказов, кончающихся самоубийствами, убийствами, „Тяжелых снов“, полудев из „Мелкого беса“». По словам Попова, однокашники не имели отношения и к другим произведениям Сологуба, «проникнутым похотью, граничащей с садизмом». Попов уверял, что даже в мыслях юноши 1870-х годов не могли оскорбить девушку похотью, это было бы для них преступлением против нравственности. При схожем воспитании Сологуб воспринял школу как место духовного угнетения личности, Попов — как исток товарищеских отношений и веры в народ.

В десятилетнем возрасте Федю Тетерникова определили в Никольское приходское училище, затем он перешел во Владимирское уездное и в Рождественское училища. Так началось его долгое вживание в школьное пространство — как воспитанника, а потом как наставника. Он вполне прочувствовал атмосферу современной ему «полицейской» школы, как сам ее называл по аналогии с полицейским государством. В Никольском училище педагоги влепляли воспитанникам затрещины, таскали за волосы, злоупотребляли алкоголем. Материал они не объясняли, а задавали выучить «отселе доселе». Выгодно выделялся на их фоне учитель арифметики, инспектор училища Галанин, который любил свой предмет и, в отличие от других педагогов, не поощрял доносительство — не поддерживал всепроникающую школьную иерархию, согласно которой выслужиться перед начальством было важнее, чем сохранить добрые отношения с товарищами. Когда в первый же день учебы Феде Тетерникову надавали тумаков, обозвали «девчонкой» и задразнили до слез, Галанин спросил:

— Кто тебя обидел?

— Никто, я ушиб ногу, — ответил Федя.

Всё это — фон, дающий представление о том, насколько смелой будет потом педагогическая мечта самого Сологуба. В его педагогических статьях (как и в его творчестве, например в цикле «Из дневника») нет четкой границы между детьми и взрослыми. Почему в школе воспитанникам запрещают курить, если сами педагоги курят, да и не одним законом это не воспрещено? — удивлялся Сологуб.

Сам он в детстве и юности не курил, не пил и в разговорах о женщинах не принимал участия, драться с «немцами» (воспитанниками лютеранского училища) не ходил, учился хорошо. За глаза его дразнили «красной девицей», и когда позже он стал печататься под псевдонимом, соученики, конечно же, не догадывались об авторстве этих произведений. Тетерников был очень замкнутым, почти ни с кем не общался, любил сидеть у окна и смотреть на улицу. Читал стихи, которых другие мальчики не понимали, с двенадцати лет писал собственные и мечтал стать настоящим поэтом, представлял даже, как лет через десять ему поставят памятник, почему-то непременно в Берлине[6].

Казалось, политикой, которой так увлекались его сверстники, он не интересовался вовсе. Он умел даже обосновать это с позиции прагматизма:

— Я не социалист и не понимаю социализма… Я живу прежде всего для себя и хочу, чтобы мне было хорошо. Пусть все так думают, и тогда счастье скорее водворится на земле.

Тем не менее дома из-за демократических взглядов Феди происходили нешуточные ссоры с «бабушкой». Он был на стороне Веры Засулич — революционерки-народницы, стрелявшей в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова за то, что тот отдал приказ о порке политического заключенного А. С. Боголюбова. Большое впечатление на мальчика произвела демонстрация 6 декабря 1876 года на площади у Казанского собора, первая, в которой участвовали рабочие. Юный Тетерников вполне мог бы стать настоящим подпольщиком-революционером, если б не был слишком отстранен от реальности. В неопубликованной юношеской, еще совсем ученической поэме «Одиночество», посвященной Некрасову, он создал героя, судьба и склад характера которого отчасти напоминают судьбу и темперамент автора и который жалеет, что не отдал себя спасению родины. Помешали намерению героя, как ни странно, порочность и рукоблудие. В тогдашней медицинской науке считалось, что этот юношеский грех может привести к венерическим заболеваниям и окончиться смертью пациента. Логика поэмы представляла собой замкнутый круг: воспитываясь в буржуазном дворянском доме, мальчик из простой семьи сделался одиноким и замкнутым, предался разврату, а потому не смог вступить в ряды «дружины смелой» и бороться с этой самой буржуазией. В реальной биографии Тетерникова сыграли свою роль не столь спрямленные и однозначные мотивы, но моральных сил на революционную борьбу он в себе так и не нашел. Сверстники характеризовали его как человека вялого, жившего в мечтах и пропускавшего всё самое интересное.

Достойно удивления, что в подростковом возрасте Сологуб так и не переболел запретной темой смерти, потом всю жизнь его занимавшей. Юноши ходили гулять на Смоленское кладбище — он никогда к ним не присоединялся, вообще больше, чем другие, боялся покойников. Однажды признался даже, что не был на похоронах отца, поскольку до того испытал потрясение на чьих-то чужих похоронах. Судя по всему, это могло быть одним из самых ранних и пугающих его впечатлений. Тетерников не ходил ни на прощание с Некрасовым (хотя уже в детстве любил его больше других поэтов, гораздо сильнее, чем Пушкина и Лермонтова), ни на панихиду по Достоевскому. Страх был так силен, что однажды мальчик решился даже пренебречь школьной дисциплиной, только бы не видеть покойника. Это было во время Русско-турецкой войны, когда в Петербург привезли для прощания тело светлейшего князя Сергея Максимилиановича, герцога Лейхтенбергского. Герцог был первым членом императорского дома, погибшим на войне. Его тело выставили на Знаменской площади, воспитанников училища в полном составе привели туда для участия в церемонии прощания. Четырнадцатилетнего Тетерникова уговаривали пойти со всеми, уверяли, что покойник будет далеко от него, но мальчик заплакал и не пошел. То, что другие дети выплескивали вовне, у Тетерникова переплавлялось внутри, оставляя след на всю жизнь.