Николай Голушко - В спецслужбах трех государств

Ознакомительный фрагмент

В начале 1944 года вернулся с войны на костылях дядя Иван и на пятый день уже руководил местным колхозом, в котором оставались работать одни старики, женщины и подростки. Мне, уже школьнику, он рассказал о гибели дяди Якова, политрука батальона. Это произошло при освобождении Орловщины: с командиром батальона и ездовым он проезжал через мостик небольшой речушки, недалеко от передовой. В их телегу была брошена граната или немецким диверсантом, или кем-то из предателей. Все погибли. Иван похоронил младшего брата, а через три дня после боев посетил его могилу и, возвращаясь назад, сам подорвался на вражеской мине. Кстати, каждый третий, призванный из нашего украинского села, не вернулся живым. А вот что вспоминает Сапура о казахском селении: «Пятьдесят парней из нашего аула по первому призыву ушли на войну… Многие из них пали смертью храбрых, защищая свою Родину».

В 1938 году моего отца призвали в Красную армию. К этому времени (ему было 22 года) он «выбился» в начальники тракторной бригады, когда появились в селе трактора. Какая это была «почетная» должность, можно судить по тому, что он в одном лице являлся и трактористом, и механиком, и агрономом. Возвращения отца домой ждали в конце 1940 года. В то предгрозовое время опытных солдат не торопились увольнять из действующей армии. Вскоре после финской кампании началась Великая Отечественная война, которую мой отец, как и миллионы советских солдат и тружеников тыла, вынес на своих плечах. Все мое раннее детство прошло в томительном ожидании возвращения отца с фронта.

Моя мама, Мария, была сиротой. Ее родители (отец Ефим Руденко) погибли в годы великого голодомора, бушевавшего в 1930-е годы как на Украине, так и в Северном Казахстане. В 1931 году была настолько сильная засуха в степи, что, спасаясь от голодной смерти, тысячи казахов уехали в Россию. В моей памяти мать осталась великой труженицей, колхозной дояркой. Она делала невозможное: ежедневно обеспечивала уход за двумя десятками коров — кормила, поила, убирала за ними. И, конечно, доила натруженными руками. Помимо общественного у мамы было свое домашнее хозяйство, да надо было следить и ухаживать за бабушкой и двумя малолетними детьми: мной и сестренкой Лидой, которая родилась вскоре после ухода отца на службу в армию. Такова была нелегкая судьба многих советских женщин в то суровое лихолетье.

Детей сызмала приучали к труду. Надо было помогать матери в колхозной работе, за которую начислялись «палочки» — трудодни. Сегодня, когда сам стал отцом и дедом, понимаю, как тяжко приходилось тогда нашим матерям: не до особой любви и ласки к маленьким детям, главное было их прокормить в трудные военные годы.

Восемь лет моя бабушка, горюючи, ежедневно ждала своего младшего сына с этой проклятой войны, а не дождалась всего лишь два месяца. Бабушка заставляла меня молиться, читать вслух молитву строго по утрам и перед сном. «Молись, молись, — приговаривала она, — иначе отец с войны не вернется…» И я молился, всем своим детским сердцем желая возвращения с этой непонятной войны родителя, которого я еще не видел наяву, рассматривая только немногочисленные фотографии… А когда распахнулись двери и на пороге нашего дома появился демобилизованный отец, моя нетвердая вера в Бога исчезла, растворилась в том безграничном море сыновней любви и счастья, которые может испытывать только ребенок.

Он вернулся домой осенью 1946 года, высокий, красивый, сильный, в ладно сидящей на нем армейской форме, пограничной фуражке. Я особенно гордился этим военным головным убором, изредка прося у отца надеть его и похвалиться перед друзьями. Кстати, зеленая фуражка, буквально говоря, несколько лет продолжала нести почетную и ответственную службу. Лучший друг отца, участковый уполномоченный капитан Мусин, один милиционер на несколько окрестных сел и аулов (а каждое селение расположено в 30–40 километрах друг от друга), в случае серьезного уголовного происшествия приезжал к отцу: «Михаил, надевай свою зеленую фуражку и поедем вместе разбираться». Они были не просто хорошими друзьями, а по-казахски тамырами — названными братьями. Общались между собой часто на казахском языке, которым мой отец неплохо владел (и я тоже, подчеркну без лишней скромности). Когда случалось опасное преступление, мама, переживая за отца, не разрешала ему уезжать вместе с Мусиным, грозила не пускать милиционера даже на порог дома и «выбросить» знаменитую отцовскую фуражку.

В послевоенное время к нам часто приходили друзья отца. Он всегда пользовался авторитетом и уважением односельчан. Сидели вечерами, выпивали рюмку-другую домашней самогонки (хотя водка была недорогой, но денег у колхозников было негусто), печально вспоминали войну. А я, десятилетний сорванец, лежал на теплой печке, уши «топориком» и, затаив дыхание, слушал рассказы фронтовиков.

Однажды наш сосед рассказал историю, которая поразила меня до глубины души. В первую военную зиму красноармейцы (человек двадцать) после жестокого боя оказались в лесу. Где свои, где немцы — неизвестно. Надвигается ночь, а вместе с ней и страшный на тот момент враг — сильный и безжалостный мороз. Решили обустраиваться на ночлег. А как быть? Костер развести нельзя — немцы обнаружат. Офицер приказал наломать елового лапника, уложить его на снег, а солдатам — снять шинели и ложиться на ветки, тесно прижавшись друг к другу. Бойцы запротестовали. Что за ерунда: в мороз и без шинели? С трудом командир уговорил их выполнить задуманное. Когда солдаты улеглись, он заботливо укрыл их шинелями, подоткнул края, а сам как старший по званию остался в карауле. Ночь прошла спокойно. Бойцы отдохнули, согрелись. А когда проснулись, увидели своего командира, привалившегося спиной к дереву, сжимавшего в правой руке пистолет. На оклик не отозвался, а когда подошли ближе, поняли, что их командир замерз.

Отец, как и до войны, возглавил тракторную бригаду и больше пропадал в поле, чем мы видели его дома. Родилась сестренка Валя, но счастье в семье оказалось недолгим. Не прошло и пяти лет после возвращения отца, как мы осиротели: умерла мама, надорвалась от непосильных трудов. Ей было всего тридцать три года. Трехлетняя Валя во время похорон матери вдруг запела песню, которой научила ее мать:

На Украине черный ворон кряче,А на чужбине дивчинонька плаче…

Через два года у нас появилась мачеха, Мария Бондаренко, которую мы признали как родную. Вместе с отцом в тяжелые колхозные годы они совершили почти подвиг: двоим своим детям дали средне-специальное, а троим — высшее образование. Позже мачеха мне рассказывала, что до самого почтенного возраста отец внимательно следил за международной обстановкой. Он ежедневно собирал вокруг себя соседей-стариков, читал соседям вслух газеты, возмущался, если кто-либо из них во время такого «политпросвещения» дремал.