Давид Каган - Расскажи живым

Рядом со мной — раненный в позвоночник, тоже из минометной батареи. Ему делают перевязку, он кричит при каждом прикосновении. Уже ввели морфий, но и это не помогает. Подошли и ко мне. Повязка намокла, надо ее снять и положить шину вместо дощечек, привязанных к ноге. Пока медсестра ходит за шинами, врач кратко расспрашивает меня и кое-что сообщает о себе и коллегах. Все трое — беженцы из Варшавы. Осенью тридцать девятого года они вместе с тысячами евреев покинули захваченную Гитлером Польшу и ушли в Советский Союз. Гляди на их сутулые фигуры, удивляюсь спокойствию, с которым они работают. Разговор вполголоса, движения неторопливые. Наверно, не знают об опасности, которая угрожает переполненной больнице. А может быть они просто отгоняют от себя мысль о том, что фронт вот-вот доползет и сюда. Да и что они могут сделать? Куда нас эвакуировать? На чем? Шоферы привозят раненых, сгружают и отправляются за новой партией.

Политрук минометной батареи Томилин лежит слева от меня. У него прострелены оба бедра, но кости не повреждены.

— Можно закурить? — спрашивает он после того, как ему сделали перевязку.

— Конечно! — отвечает врач, садясь на стул и доставая портсигар. — А где вас ранило?

— Километров двадцать пять отсюда, около Лунн.

Врач недоверчиво смотрит на Томилина.

— Вы, наверно, ошибаетесь... Утром радио сообщило, что идут бои за Гродно. Я думаю, немцы еще далеко.

Стемнело, зажгли керосиновые лампы. Боль в ноге притупилась, но заснуть не могу. Стоит закрыть глаза — и над головой появляется окаменело-внимательное лицо немца в кабине самолета. Всплывают в памяти газетные очерки Ильи Эренбурга об испанской войне. «Роботы», — называл писатель фашистских летчиков. «Ро-бо-ты!»! — точно сказано. Возбужденный мозг отказывается верить в реальность в всего случившегося. Фашисты наступают. Как это произошло? Не может быть, чтобы они наступали и дальше. Еще день-два и их остановят! Это вот здесь, в районе Гродно и Белостока, произошла какая-то ошибка...

Под окнами больницы зашумел автомобиль. Подъехал один грузовик, за ним другой. Дверь распахнулась и в палату вошел фельдшер Дерябин. Глаза его близоруко щурятся за стеклами очков. Увидев однополчан, он улыбается. Сел на койку Томилина. Лицо его снова приобрело усталый, озабоченный вид.

— Где полк? — спрашивает Томилин.

— На той стороне Немана.. Командира Терентьева убило прямым попаданием снаряда. В куски разорвало... Недалеко от моста. С ним вместе погибли ветврач и еще несколько командиров.

Томилин застонал, под ним скрипнула койка. Дерябин снял очки, для чего-то подержал их в руках и снова надел. «Терентьева разорвало в куски...» — мысленно повторяю я, еще не восприняв как следует случившегося. Статный, строгий хозяин полка... В Станькове, до перехода в Гродно, был у него на квартире, дочь болела...

— Приказано везти раненых в Щучин, там медсанбат, — проговорил Дерябин, прервав молчание.

— Если там медсанбат, то оттуда и должны приехать, — говорю ему, вспомнив правило военно-полевой хирургии: «эвакуация на себя».

— Кто их знает, может и приедут. Я здесь сгружать не буду! В машине есть два места, если хотите, заберу вас и Томилина.

Дерябин вышел и скоро возвратился с двумя санитарами и носилками.

Снова тряска по дороге, снова рвущие боли в ноге, отчего подступает тошнота, а лицо и грудь покрываются потом.

В одиннадцать часов ночи приехали в Щучин. С крыльца больницы сбежали женщины в белых халатах, начали открывать борта машин, снимать носилки.

— Здесь что, медсанбат? — В голосе Дерябина слышно сомнение.

— Какой там медсанбат?! — сердито отвечает та, которая постарше. — Районная больница! И ни одной машины на случай эвакуации не оставили. Сами уехали...

В приемном покое нас записывают в журнал. Свободных коек нет, носилки установили на полу в коридоре.

— Ничего, и так неплохо! — успокаиваю я санитарок, которые начали было искать места. — Заснем до утра здесь. Попросите сестру сделать нам укол против столбняка.

Утро следующего дня, 26 июня, стало роковым для раненых Щучинской больницы. Проснулись от шума в коридоре. Уже светает. Медсестры, тревожно поглядывая на окна, разговаривают. Мимо пробежала медсестра, приподняла занавеску на окне и на вопрос «Что там?» — ответила: «Танки!» Возбуждение охватило всех. Из палат уже выходят в коридор и направляются к выходу те, кто способен передвигаться. Остальным предстоит остаться в совершенно беспомощном положении, лежа на койках или носилках. Стремление покончить с собой настолько сильно, естественно, что будь в руках пистолет, не задумываясь, нажал бы а курок.

— И у вас нет нагана? — в отчаянии спрашиваю Томилина, едва поднявшегося с носилок.

— Ничего нет, надо уходить! Прощайте! — Едва передвигая ногами, придерживаясь за стену, Томилин пошел к выходу.

Краем глаза смотрю ему вслед. Повернуться не могу, резкая боль в ноге появляется даже при движении головой.

Томилину не удалось уйти дальше порога. Через несколько минут его в обморочном состоянии, с белым лицом укладывают опять на носилки.

Подошел главврач больницы хирург Конрад. Он и сам взволнован, но старается успокоить остальных.

— В первую мировую войну я лечил и русских, и немцев, и поляков. Не посмеют они тронуть раненых! Я отвечаю за всех!

Его уверенный тон, крупная седая голова с выразительными чертами лица, энергия и искренность речи вселяют надежду.

Томилина и меня перенесли в палату на освободившиеся койки. Первая забота. — куда спрятать документы? Как бы чувствуя, что волнует больных, в палату вошла медсестра. Поправила постель, спросила, не нужно ли чего. Старается, улыбаться, но глаза влажны от слез. Зовут ее Ксеня. Она работает здесь год, после окончания Могилевской фельдшерско-акушерской школы. Мы с политруком переглянулись: «Своя, много расспрашивать нечего...»

— Спрячь или уничтожь! — говорит Томилин, отдавая ей свой партбилет и мои документы. Вместе с комсомольским билетом отдал и диплом.

Час спустя Ксеня вошла в палату и, виновато улыбаясь, протянула мне синюю книжку диплома.

— Может он вам еще пригодится! А все остальное сунула в банку и бросила в колодец!

Благодарно смотрю на ее наклоненную голову, волосы с прямым пробором, взволнованное бледное лиц.

— Спасибо! Добрая вы... Не знаете, что с вами будет, а о чужой беде раскинули умом.

Взглянула внимательно и, ничего не сказав, торопливо ушла.

Томилин присматривается к синей книжице. Его заинтересовал вкладыш: два листка бумаги с перечислением всех сданных за пять лет экзаменов и зачетов. Политрук измучился без папирос. Наскреб в кожаном портсигаре немного табака.