Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна

Марина Цветаева и Сергей Эфрон.

Рисунок Ариадны Эфрон. 1970

С одной стороны, если они сами не видят, что написано, так, может, не про них и писано? А может быть, именно и нужно все объяснять, всем посредственностям, ибо они и движут прогресс? Потому что ведь гений опережает эпоху – и стоит там, ее дожидаясь. Ведь земля завертелась не тогда, когда это было впервые сказано, а когда это распространилось в общественном мнении, только тогда! И Христос только потому Христос, что за ним пошли христиане…»

1 октября 1973 года. Ариадна Сергеевна работает над второй частью воспоминаний (Страницы былого // Звезда. 1975. № 6).

«Сама не верю, как я работала у теток, в темной этой кладовке, у теток, у которых вечно был народ… А сейчас я нигде места себе не нахожу. И очень устаю от всего. Или просто износ не по возрасту, потому что я знаю многих старичков и старушек, моих ровесников, которые работают себе спокойненько. И потом, переводить мне надоело до смерти, просто осточертел сам этот процесс, а свое писать – так ничего же нельзя писать! И еще я все время осознаю несоразмерность того, о чем пишу, своему собственному явлению. Сказать ничего нельзя – в этом весь ужас этой биографии. Значит, я должна писать себе в стол о том, как это было на самом деле. А для этого журнального варианта я должна создавать какой-то эфемерный образ, вне биографических обстоятельств.

Я ничего не могу сказать о работе своего отца. Написать, что Цветаева была женой советского разведчика, нельзя, потому что этого советского разведчика расстреляли не японцы, как Зорге, а советские, и этого они простить не могут – кому? – да ему! да мне…

И поэтому, имея договор в кармане, я не пою и не пляшу, а я в отчаянии, потому что не знаю, как писать, обходя все это».

* * *

Про лагерь Ариадна Сергеевна вспоминала очень часто, едва ли не ежедневно, иногда рассказывая законченные новеллы, а часто просто к слову.

Вот звучит по радио песня «Дан приказ ему на запад…» – Ариадна Сергеевна говорит: «А в лагере эту песню пели так:

Дан приказ ему в Таганку, Ей в Бутырскую тюрьму, Уходили арестанты На этап в Караганду. Уходили, расставались, Покидали милый край. Ты мне что-нибудь, родная, На прощанье пожелай. А родная отвечала: — Я желаю всей душой, Если лагерь, то недальний, Если срок, то небольшой».

Однажды в поисках «Прибоя» – папирос, которые курила Ариадна Сергеевна и которые временами исчезали из продажи, – я увидала маленькие пачки в коричневой бумаге, как кубики, это оказалась махорка. Так и написано было. Встретить наяву то, о чем я только читала, было удивительно, и я, конечно, пару кубиков купила.

«О, махорочка!» – сказала Ариадна Сергеевна, развернула, рассмотрела, тут же оторвала кусок газетного листа и быстро, ловко скрутила самокрутку, козью ножку. Но курить не смогли – ни она, ни я – этот слишком крепкий табак.

Еще из лагерного фольклора она знала песню, которую я сразу выучила, и однажды в гостях у тарусских соседей мы дуэтом ее исполнили, к великому ужасу хозяев. Я до сих пор ее, конечно, помню.

Дайте-дайте мне стакан водки, Я пьяна напьюся. Приведите ко мне соперницу, Я с ней подеруся! Я соперницу зарежу, Подколодную змею, А сама я, молодая, В Сибирь-каторгу пойду. Я в Сибирь дорог не знаю, Конвоиры поведут. Сброют волос мой кучерявый, Каторжанкою назовут. А в Сибири тоже люди, Те же самые друзья. Проведу я с ними времечко, Свои лучшие года. * * *

Осень 1970 года прошла у меня в увлечении «Философией общего дела» Н. Ф. Федорова. В Ленинской библиотеке я читала его харбинские издания и по этой же стезе попала на выставку Василия Чекрыгина. С сильнейшим впечатлением от этих угольных листов и с маленьким каталогом выставки я пришла к Ариадне Сергеевне. Взглянув на страницы каталога, она попросила оставить его. Возвращала, листая страницы и приговаривая: «Удивительно! Вот тела, тела… как „Страшный суд“ Микеланджело, но совсем не то… и веришь в их воскрешение. И еще удивительно, что в то время, когда были всякие там кубисты, лучисты, футуристы, не увлечься формализмом было невозможно. А у него – ничего подобного, такой, я бы сказала, духовный реализм. И каталог этот сделан с такой любовью!»

В мае 2021 года могилу Василия Чекрыгина, погибшего под электричкой близ станции Мамонтовская 3 июня 1922-го, в двадцать пять лет, обнаружил в лесу священник подмосковного Пушкино отец Андрей Дударев.

Но рассказать об этом мне было некому.

Таруса, которую я застала, кроме наличной прелести, была еще осенена рассказами Ариадны Сергеевны, которая жила там круглый год в конце 1950-х – начале 1960-х, когда еще стоял на территории дома отдыха старый цветаевский дом, дача «Песочная», которую Иван Владимирович Цветаев снимал у города; когда на крыльце своего дома сидела Валерия Ивановна Цветаева и смотрела на старую березу над обрывом к Оке, когда Михаил Михайлович Мелентьев устраивал у себя в доме музыкальные вечера, а Надежда Васильевна Крандиевская показывала гипсовый бюст молодой Марины Цветаевой и потом подарила его Ариадне Сергеевне; когда Святослав Рихтер мечтал поселиться в этих местах и строил себе дачу в Егнышевке; когда можно было нанять лодку и уехать на целый день в Велегож.

Никого и ничего из этого я не застала, цветаевский дом снесли в 1965 году, Рихтер свою дачу забросил, так и не пожив в ней, а те тарусяне умерли и ожили для меня в рассказах Ариадны Сергеевны.

Она так рассказала однажды о М. М. Мелентьеве и его «Книге о Володе», что много лет спустя я в архиве нашла эту рукопись (переплетенную машинопись) и мечтала издать. Но руки не дошли. Теперь, слава Богу, она издана.

С В. И. Цветаевой Ариадна Сергеевна, к сожалению, прекратила общение из-за какого-то недоразумения, но рассказывала о ней с неизменным восхищением перед чуждой породой, непонятной, но такой органичной: «А какая она была дворянка, до кончиков ногтей! Она всю жизнь не могла запомнить, что в семнадцатом году произошла какая-то заварушка, забывала, понимаешь? Всех баб и мужиков звала на „ты“, „дура“ говорила прямо в лицо. Когда Ада Александровна, начиная строить этот наш дом, первое время недолго жила у нее, она сказала: „Ада, из чего же это вы дали напиться плотнику?“ – „Из чашки“. – „Ну, из чашек мы сами пьем. А для людей – вот эта банка“. „Для людей“, представляешь!»

А прижизненный портрет юной Марины Цветаевой работы юной Дюны Крандиевской в Москве стоял на книжном шкафу Ариадны Сергеевны. На книжном шкафу с архивом.

Про теперешнюю Тарусу я знаю по рассказам добрых людей, но вновь посетить те места душа отказывается. Потому что для меня она – Греческая церковь.

Когда-нибудь, когда не станет нас, точнее – после нас, на нашем месте возникнет тоже что-нибудь такое, чему любой, кто знал нас, ужаснется. Но знавших нас не будет слишком много[2].