Юлия Винер - Былое и выдумки

Ознакомительный фрагмент

Нашлось не много – початая бутылка вина и две бутылки пива. Выпили быстро и снова пошли шарить по соседям. На этот раз вышло совсем скудно – фруктовое ситро да вымоленный у какого-то писателя с периферии флакон «Тройного» одеколона. Некрасов, гостеприимный хозяин, заявил, что, поскольку питья мало, половина пойдет ему, а половина – девушке, которая раньше не пила, то есть мне. Все, кроме меня, охотно согласились. Я же отнекивалась, как могла, но безрезультатно. Под радостные подначивания кумиров молодой литературы Некрасов с мрачной настойчивостью совал мне стакан одеколона пополам с ситро, уверяя, что это будет мне полезно и познавательно, что я должна пройти боевое писательское крещение, и вообще, неприлично трезвому сидеть среди выпивших – и либо пей, либо пошла вон.

Идти вон мне показалось обидно, и я выпила. И все очень веселились, пока я вытирала слезы, перхала, икала и пыталась подавить рвотные позывы.

Описывать вкус и аромат принятого внутрь «Тройного» одеколона, да с добавкой сладкого липкого ситро, не стоит. Кто пробовал, знает, а кто не пробовал, пусть благословляет судьбу. Я не большая поклонница и наружной парфюмерии, а уж носить эти прелести в желудке, непрестанно обоняя нутряные пахучие эманации…

Мерзкий напиток, однако, расшевелил меня и помог освободиться от застенчивости, от которой я в молодости бесконечно страдала, хотя и научилась прикрывать ее либо умным молчанием, либо вызывающим цинизмом и клоунством. И, послушав полупьяные разговоры молодых литераторов и их старшего ментора, я вдруг отбросила бережный пиетет и понятную зависть, с которыми смотрела на них до сих пор, преисполнилась ощущения собственного трезвого превосходства над этими косноязычными фрондерами и решила отомстить им. Отомстить и за несоответствие идеалу, и за дешевый интеллигентский мат, и за то злорадство, с которым они вынудили меня нахлебаться вонючей дряни. Ну, и значительности, которой мне в их обществе сильно не хватало, тоже хотелось себе прибавить (то, что я была молода и недурна собой, не казалось мне тогда достаточным для привлечения внимания).

Разговор как раз вертелся вокруг вечного вопроса, чего кто хочет в жизни. Несли, разумеется, вздор. И мне припомнился некий хитрый фокус, которым морочил меня в ранней юности режиссер Гриша Чухрай. И я решила угостить им компанию.

– Все вы говорите о вещах, по-настоящему для вас несущественных, – объявила я. – Если хотите, я могу угадать ваши истинные желания.

– Это как? – спросил кто-то.

– Да, – сказала я, притворно запинаясь и непритворно содрогаясь от предвкушения позора, если фокус не удастся, – вот есть у меня такое… такая способность, что ли… Правда, это не всегда получается… концентрация нужна большая… напряжение всех сил… но если выходит, то я не только угадываю… это желание обычно исполняется…

Некрасов загорелся:

– Ну, давай, угадывай!

Началась подготовка к магическому акту. По моему требованию достали лист бумаги, который я расчертила на множество квадратов и в каждом написала разные цифры, некоторые по два или три раза. Затем от другого листа я нарезала четыре узенькие полоски (на самом деле больше, но в суматохе никто этого не заметил). И велела каждому из участников написать на этих полосках бумаги свое желание, предупредив, что исполниться может, только если написано самое истинное, самое заветное. Все, кроме Некрасова, пошучивали и похмыкивали, однако разошлись по углам и принялись писать. Некрасов же был совершенно серьезен и как будто протрезвел, а лицо у него, пока он писал, было глухое, темное.

Когда все были готовы, я велела каждому скатать свою полоску в тугой маленький шарик.

Первым был, кажется, Войнович. Сжав губы и сведя брови, я тихим голосом попросила его положить свой шарик на расчерченный лист, в любую клетку с четной цифрой. Затем в клетку с нечетной. Затем вообще в любую клетку. Затем опять в клетку с четной. И опять с нечетной. И так далее. Я напряженно следила за его пальцами. Иногда он ошибался, и мне приходилось его поправлять. На террасе стояла мертвая тишина. Минуты через две я достигла определенного результата и тогда предложила Войновичу проглотить свой шарик, чтобы не было никаких сомнений. «Или можно сжечь, – прибавила я, – но проглотить вернее, больше шансов, что исполнится».

Затем я проделала те же манипуляции по очереди с каждым из присутствующих. Любопытно, что почти все они предпочли проглотить шарик, и только, кажется, Гладилин сжег свой в пепельнице. Затем мы торжественно сожгли и расчерченный лист бумаги с цифрами.

Все снова зашумели, требуя немедленных ответов. Я объявила, что должна сосредоточиться, и мне предложили уйти с террасы в комнату, что я и сделала, закрыв за собой дверь.

Честно говоря, я была в некоторой панике. Развлекательная мистификация в подвыпившей компании оборачивалась чем-то совсем другим. Их затаенные желания были передо мной, и меня пугала эта полная обнаженность незнакомых мне людей. Я чувствовала, что у меня не хватит духу, да и не следует, раскрывать эти пожелания публично. Между тем, они ведь ждали, что я это сделаю, – и не боялись? Или просто не верили, что я угадаю? Тогда зачем же написали? Неужели все-таки подспудно надеялись, что моя угадка осуществит эти их желания? А с террасы уже снова доносились насмешливые крики, советы признаться в своей несостоятельности.

И я решила вызывать их по одному, говорить им разгадку с глазу на глаз.

Желания Владимова и Войновича были столь интимны, что их не стоит разглашать даже сейчас, когда Владимова уже и на свете нет. Скажу только, что к литературе они не имели ни малейшего отношения.

Войновичу я объявила свою разгадку, краснея и отводя глаза. Он тоже сильно покраснел, пролепетал даже что-то вроде извинения за вульгарность, но тут же бросился на террасу и закричал остальным: «Мистика, полнейшая мистика!»

Владимову я вообще сказала, что не сумела отгадать. «Значит, не сбудется?» – криво ухмыльнулся он. «Боюсь, что нет, но кто знает», – ответила я. «Так я и думал, – сказал он с каким-то даже удовлетворением. – Ну, да это все ерунда».

Желание Гладилина было вполне прозаическое, но самое, по тем временам, невозможное – и самое, как оказалось впоследствии, осуществимое: жить в Америке. Правда, на практике это получилась Франция, но таков уж, значит, был его позднейший выбор. Разгадку мою он выслушал спокойно, удивления не выразил, сказал только что-то вроде: «Да, ловко… Как вы это делаете?» Я начала было бормотать насчет особого дара, озарения свыше, он кивнул: «Ну, пускай», – и больше не настаивал.