Юрий Семенов - Комиссар госбезопасности

Глава 2

За окнами серел рассвет, растворяя тихий, лениво расступающийся мрак.

Михеев глянул на часы. Было без малого половина шестого, а спать уже не хотелось, мысли сразу перенеслись в Киев, в особый отдел округа. Анатолий Николаевич и засыпал с думами о «Выдвиженцах», поздно возвратись домой из управления — специально ездил поговорить с Ярунчиковым по телефону; застав того на месте, в кабинете, посочувствовал даже, что Ярунчикову еще беспокойнее, чем ему самому.

Смутное неудовлетворение мучило Михеева. Он чувствовал какую-то недотяжку в предпринятых мерах по группе «Выдвиженцы». С холодной логикой сапера думал сейчас Михеев о возможных действиях неизвестного радиста, не забывая при этом о том, что даже нелогичные поступки разведчика тоже могут служить удачным защитным прикрытием. Анатолий Николаевич размышлял о неизбежной предосторожности радиста, который постарается выйти на очередной сеанс связи со своим центром в совершенно другом районе, где его не ожидают. Да и в Бровцах ли он осел? А если окрестности Бровцов для него были всего лишь двумя первыми намеченными пунктами связи, а очередной сеанс он может провести откуда угодно, даже из самого Киева? Тогда все предпринятое пойдет насмарку…

Осторожно, чтобы не разбудить жену, Анатолий Николаевич поднялся с постели и вышел в прихожую. По привычке остановился возле полупудовых гантелей, поднял их, до хруста в спине размашисто развел мускулистые руки, отчего еще четче обозначилась выпуклая атлетическая грудь. Но, сделав всего два маха, опустил гантели, пошел в ванную.

«А ведь радист дважды работал возле Бровцов, причем в ночные часы, едва ли он стал бы ездить туда издалека и возвращаться по пустынным дорогам, рискуя быть запеленгованным и схваченным. Какая нужда? Не налицо ли здесь нагловатая самоуверенность немецкой разведки? Тогда наши предположения и принятые меры правильные. Впрочем, в любом случае они на сегодня необходимы…» — обдумывал ситуацию Анатолий Николаевич, окатываясь холодной водой.

Даже стылый душ не охладил сомнений Михеева. Он понимал, что радист не такой уж болван, чтобы глупо рисковать и лезть в совершенно вероятный капкан, когда проще простого подать голос морзянки откуда угодно. А там ищи-свищи. «Что ж, тогда придется идти ва-банк. И сделают это особисты из той воинской части, ближе к которой окажется радист при запеленговании», — нашел самое простое решение Михеев, испытав при этом не столько удовлетворение, сколько недоумение — как это сразу не пришло ему в голову. Он отложил намыленный помазок, вытер полотенцем лицо, прошел к телефону и позвонил дежурному по управлению, попросил срочно прислать за ним машину.

Брился Анатолий Николаевич старательно, не спеша, без конца поправляя спадающую на лоб прядь мягких русых волос. Они у него были чуток волнистыми, с желтинкой. Исподлобья приглядываясь в зеркало к собственному лицу — гладкому, с тугими скулами, он успевал размышлять. В сознании по частям складывалась шифровка, которую он собирался нынче же послать Ярунчикову:

«В целях надежного выявления радиста… учитывая возможность выхода его иа связь в более отдаленном от Бровцов квадрате, чем предполагается, необходимо привлечь к поиску сотрудников…»

Выпив стакан холодного чая, Михеев направился было будить жену — скоро подымать сына в школу, но тут увидел своего девятилетнего Диму.

— Ты что так рано встал, пап? — сонно морщась, спросил сын, такой же голубоглазый, как и отец, но тощий, длиннолицый, с торчащими в разные стороны жесткими волосами.

— Дела, сынок, — ответил Анатолий Николаевич, с сожалением подумав о том, как мало ему приходится видеться и говорить с Димой. Только в выходной, а на неделе почти не получается. Встает, когда тот уже в школе, а днем, во время своего перерыва с пяти до восьми вечера, успевает пообедать и немного вздремнуть: работа вечером редко укладывается в официальный промежуток до часа ночи, нередко заканчивается на рассвете.

Удовлетворенный ответом отца, Дима подсыпал рыбкам корма, отряхнул руки.

— И у меня первое дело сделано, — авторитетно заключил он.

Оброненная сыном фраза почему-то привязчиво не оставляла Михеева и пока он спускался с третьего этажа по лестнице, и после, когда уже рядом с шофером Капитонычем ехал в машине. На ум пришли прочитанные недавно слова Дзержинского, адресованные жене, где речь шла о воспитании сына:

«Не тепличным цветком должен стать Ясь. Он должен… в жизни быть способным к борьбе во имя правды, во имя идеи».

Непоследовательно, лоскутками всплыли в памяти Михеева эпизоды его неуютного детства, скрашенного лишь прелестями таежного леса.

Вырос он на станции Пермилово Северной железной дороги, что на Архангельщине. Рано схоронил отца, в шестнадцать лет, не закончив школы, пошел рабочим на лесозавод, где его вскоре избрали секретарем комсомольской ячейки. Работал и учился на рабфаке. А через два года навсегда расстался с родным домом, добровольцем ушел в армию.

Сейчас Анатолию Николаевичу почему-то вдруг вспомнилась мелководная и петлястая речушка в километре от Пермилово, на которую он с малых лет бегал рыбачить. До сих пор с памятной радостью возвращался домой, ставил на лавку блюдо и неторопливо выкладывал в него из кошелки гладких красноперых язей и голавликов, говорил матери: «Ты всю вари, мам, и пожарь, ужо я еще схожу» или «Дяде Семену отнесла б малость, хворает… Хлебца бы чуток, на него язик моментом берет». А с хлебом было худо, считай, совсем не было хлеба в ту голодную пору начала двадцатых годов.

Но больше всего мальчонка любил лес. С него теперь начинались все светлые воспоминания о детстве, связанные одновременно с бабушкой Аленой, неугомонной, спорой на любое дело труженицей. От нее он научился различать грибы и понимать, какой для чего способней: на варку, на сушку или соление. Приноровился собирать морошку, голубель, чернику самодельными грабельками, похожими на большую ложку с прорезями, только подцепи стебельки снизу, разом чесани и ссыпай пригоршню ягод в туесок. «Молодец!» — бывало, хвалит бабушка Алена. И руки чистые, только губы от пробы синие.

До удивительного отчетливо сохранились в памяти отдельные моменты. Вот он сидит с бабушкой Аленой на бугорке возле родника, та подает ему крынку и раскладывает на тряпицу корявыми, узловатыми пальцами ячменные шаньги, вареную картошку, луковицу, соль, велит ему есть, а сама, прожевав ломоть и запив молоком, причмокивая, достает из кошелки надранную загодя бересту, свой маленький остроносый ножичек, ловко отсекает им продолговатые берестяные дольки, вырезает в них по краям косые пазы, незаметно соединяет их, пробует крепость и говорит: