Жаклин Паскарль - Как я была принцессой

Ознакомительный фрагмент

Мы с бабушкой жили в соседней комнате, маленькой и вытянутой, больше похожей на обувную коробку, с единственным окном, выходящим на старый, выцветший забор. Бабушкина кровать стояла прямо у этого окна, и она категорически отказывалась открывать его в зимнее время после четырех часов вечера и до восьми утра, так как была убеждена, что ночной воздух немедленно проникнет ко мне в легкие и я заболею. Бабушка твердо верила, что на свете нет ничего опаснее простуды. Ее любимой фразой было пожелание: «Смотри не простудись», и она с удовольствием рассказывала мне о предстоящих страшных последствиях, если простуда перекинется на почки. Много позже я как-то с ужасом поймала себя на том, что, мрачно качая головой, повторяю ту же фразу своим детям, и тут же испытала острый укол вины, потому что на самом деле никогда не разделяла бабушкиных страхов.

В ногах наших кроватей стояла пара исполинских резных шкафов, в которых бабушка хранила все свои сокровища. Из них она извлекала всякие бесконечно интересные вещи, если надо было занять меня чем-нибудь в дождливые дни. Большинство предметов хранилось в шкафах с тех пор, когда у бабушки был собственный галантерейный магазин. В них имелась масса шкатулочек и коробочек с самыми разнообразными пуговицами: сделанными из перламутра, кожи и дерева, золотыми, искусно вырезанными в форме цветка и самыми простыми – белыми и гладкими. По заданию бабушки я сортировала их по форме, размеру или цвету и даже нашивала на картонки, которые она специально собирала для этой цели; иногда я делала из них себе украшения. Подозреваю, что одни и те же пуговицы я сортировала по многу раз, потому что бабушка специально снова смешивала их и таким образом обеспечивала мне постоянное развлечение в ненастные дни.

Еще в шкафах хранился лисий мех – остаток от дней бабушкиного процветания в тридцатых – сороковых годах. Мех сильно пах нафталином и затхлостью. Я шикарно закутывалась в него и гордо расхаживала по дому. Этот мех очень забавно застегивался: во рту лисицы имелись маленькие крючочки, которые цеплялись за петельки на ее хвосте. Оставленные на шкуре лапки при этом болтались на груди и спине дамы или у нее по плечам. Бабушка уверяла, что в «ее дни» это считалось верхом элегантности. Я часто раздумывала над тем, как тогдашние модницы во время званых обедов умудрялись не окунать лапки погибшего животного в суп и не оставлять на масле следов когтей, если наклонялись над столом.

Когда я была маленькой, бабушкины шкафы с сокровищами часто снились мне в ночных кошмарах. Их дверцы страшно хлопали, а черное пустое нутро зияло и надвигалось на меня, стремясь проглотить (тогда мне казалось, что шкафы питаются маленькими девочками). Я просыпалась и, дрожа от страха, перебиралась на бабушкину кровать, ища у нее тепла и защиты. Но я никогда не рассказывала ей, что именно меня напугало: мне казалось, что шкафы могут подслушать и тогда разозлятся на меня еще больше. Я и до сих пор очень не люблю распахнутых дверц шкафов.

Между двумя нашими кроватями стоял бабушкин туалетный столик, уставленный безделушками и всякими религиозными сувенирами: образками с изображением Девы Марии и Пресвятого Сердца, четками, фарфоровыми тарелочками, хрустальными вазами и кружевными салфетками. На зеркале висели цветастая подушечка для иголок со всеми бабушкиными брошками, самодельный держатель для писем, сооруженный из старой коробки из-под мороженого и пальмового шпагата, и колючее готическое распятие.

Таков был мой мир в четыре года. Тогда он казался мне огромным. В него входили еще большой вишневый сад позади дома – бесконечный источник открытий и приключений, и передний двор – защитная зона между мной и «остальным миром». В четыре года я уже хорошо понимала, что он жесток и такая защита мне необходима.

Я родилась в шестидесятые годы, которые, как я узнала позже, были эпохой больших перемен: противозачаточные средства, Вьетнамская война, «Битлз», бунт молодежи. Но тогда я обо всем этом понятия не имела. Ни в шестидесятые, ни в начале семидесятых дух новой свободы еще не успел пробиться в наше косное пригородное гетто – во всяком случае, настолько, чтобы осязаемо повлиять на нашу жизнь.

3

В четыре года я пошла в школу, а до тех пор никогда не играла и очень мало общалась с другими детьми. Из-за маминой эпилепсии мы жили замкнуто, хотя, по крайней мере с виду, жители нашего пригорода казались людьми дружелюбными и общительными. Они ходили к соседям в гости, обменивались рецептами, сидели с детьми друг друга, но события и перемены, происходящие в большом мире, нисколько их не интересовали и никак на них не отражались.

Все десять лет, что мы прожили в Мурбенне на Блит-стрит, бабушка обращалась к соседям только официально вежливо: «миссис Такая-то» или «мистер Такой-то», однако и сама оставалась для них «миссис Паскарль». Титул «миссис» наши соседки носили гордо, как знак высшего отличия. Ни одна из них не работала, и все они были, казалось, совершенно довольны своими кухонными столами с пластиковыми столешницами и обедами из мяса с гарниром из трех овощей и не желали ничего большего. Мне так и не суждено было узнать, чем они отличаются друг от друга и имеется ли у них индивидуальность или собственное мнение хоть по каким-то вопросам. Они охотно растворялись в тени своих работающих мужей, заботились о детях и по воскресеньям ходили в церковь. И все-таки именно они стали для меня воплощением мечты о безопасности и стабильности, достичь которых, как мне тогда казалось, можно, только выйдя замуж и обретя анонимность под титулом «миссис».

Быть незаметной и быть такой, как все, – вот чего я страстно желала все свои детские годы. Потому что с первого же дня в школе стало ясно, что я «другая». Другая. Жестокий приговор, означающий, что мне не суждено играть с другими детьми на спортивной площадке и получать такие желанные приглашения на дни рождения. Вместо этого все школьные годы я во время большой перемены в полном одиночестве просидела на скамейке, с завистью глядя, как они играют.

И как бы ни старалась бабушка каждое воскресенье водить меня в церковь и каждый вечер накручивать мои прямые волосы на ненавистные папильотки, рядом со своими белокожими и в основном голубоглазыми сверстниками я все равно оставалась другой. Моя внешность, странный брак моей матери, само мое присутствие среди них воспринимались ими как оскорбление и даже как угроза их замкнутой белой касте. Шла Вьетнамская война, и по невежеству они считали, что я явилась к ним из стана «желтых» врагов – тех самых, что каждый день в шестичасовых новостях убивали австралийских солдат. Мама представлялась им радикалом-предательницей, вышедшей замуж за моего отца специально для подрывания принципов расовой чистоты. А я нарочно старалась проникнуть в круг их детей, чтобы каким-то образом «загрязнить» их.