Игорь Тимофеев - Бируни

Бог, по Фараби, был «необходимо сущим благодаря самому себе», «первопричиной» всего космоса и «подлунного мира», отношение бога к Вселенной он трактовал в близком пантеизму духе, считал мир эманацией божества. Следуя перипатетической традиции, Фараби проповедовал идею совечности мира богу, что неизбежно вело к признанию вечности мира и неуничтожимости материи.

Научный авторитет Фараби в мусульманском мире был столь высок, а его главенствующая роль в восточном перипатетизме столь бесспорна, что уже при жизни его называли «вторым учителем», ставя вровень с самим Аристотелем. Но это отнюдь не означало, что идеи Фараби, как, впрочем, и учение его великого античного предшественника, составляли единственную и тем более — главную линию в мусульманском рационализме.

Восточный перипатетизм в мусульманской культуре представлял рационалистическую линию, ориентированную на античную мудрость, и прежде всего на аристотелевское учение. Другая линия мусульманского рационализма была начата мутазилитами: проявляя интерес к античному наследию, они вместе с тем весьма критически относились к ряду разработанных древнегреческими мыслителями положений, которые, по их мнению, не подтверждались ни доводами разума, ни результатами экспериментов.

Подобную двойственность в отношении к Аристотелю мы видим и у Бируни. Метафизика перипатетизма в целом не вызывала у него возражений — особенно убедительной казалась точка зрения Кинди, ограничивавшего прерогативы всевышнего актом сотворения мира, который после этого развивался по своим собственным законам. Такой подход был близок Бируни еще и потому, что допускал возможность постижения сути природных явлений человеческим интеллектом, опирающимся на данные наблюдения и опыта.

Что же касалось натурфилософии перипатетиков, то в ней Бируни вслед за мутазилитами обнаружил целый ряд положений, которые представлялись ему слишком умозрительными. Космология Аристотеля, допускавшая существование одного и единственного мира, непрерывного и лишенного пустот, а также выдвинутый им тезис о бесконечной делимости материи — все это было совершенно неприемлемо для Бируни. Более убедительными ему казались натурфилософские построения сторонников атомистики и их идея о множественности миров. Критически Бируни подходил и к физике Аристотеля — одни ее частные положения противоречили, на его взгляд, здравому смыслу, другие обнаруживали свою несостоятельность при попытке проверить их опытным путем.

Споры по узловым вопросам натурфилософии наверняка велись и в научных кругах Кята. Не исключено, что Бируни, прекрасно понимавший принципиальную важность этих вопросов для постановки и решения практических задач, не раз пытался обсуждать их на меджлисах в доме Ибн Ирака. Но подобные дискуссии, по-видимому, не приносили ему удовлетворения. В ту пору в Кяте было очень мало крупных ученых, находившихся на уровне научных исканий века. Единственной звездой мировой величины оставался Абу Наср ибн Ирак, но, являясь главным образом математиком и астрономом, он вряд ли мог серьезно помочь своему ученику в вопросах, требовавших фундаментальной философской подготовки.

Не находя среди окружавших его людей достойного собеседника, пусть даже придерживавшегося противоположных взглядов, Бируни обратился к переписке, которая была весьма распространенной формой общения ученых в те времена.

От кого же он мог узнать о совсем еще юном, но уже достаточно искушенном в философии Ибн Сине из Бухары? Что побудило его адресовать свое послание Ибн Сине в уверенности, что на все свои критические замечания по поводу натурфилософских идей Аристотеля он получит исчерпывающий и квалифицированный ответ?

Нам это неизвестно. Можно лишь предположить, что о юноше из Бухары, уже к семнадцати годам обнаружившем все признаки гениальности, в Кяте узнали от его первого наставника в философских науках ан-Натили, который именно тогда перебрался из саманидской столицы в Хорезм.

«Он изучил все науки и познал их, насколько это возможно для человека, — писал о юном Ибн Сине один из позднейших историков. — Все, что он узнал в то время, и составляет совокупность его знаний… Он овладел логикой, естественными науками и математикой, но не углублялся в математику, ибо тот, кто отведал сладости умозрительных наук, скупится расточать свои мысли на математические науки, кроме тех вопросов, которые он может сразу объять, а затем оставить».

То же самое мог рассказать хорезмийцам о своем питомце и ан-Натили, добавив, что любимой книгой Ибн Сины была «Метафизика» Аристотеля, которую к шестнадцати годам он прочел сорок раз и практически всю знал наизусть.

Так или иначе, но в один из дней 997 года Бируни решительно погрузил свой калам в чернильницу и затейливой вязью вывел первую строку эпистолы.

«Возникло ли когда-либо движение, не существовав раньше, и исчезнет ли оно снова так, что ничто не будет двигаться? — восклицал Аристотель в своей «Метафизике». — Или оно не возникло и не исчезнет, но всегда было и всегда будет, бессмертное и непрекращающееся, присущее существам, словно некая жизнь всего естественно сложившегося?»

Учение о движении занимало центральное место в метафизике и натурфилософии Аристотеля. Понимая движение в широком смысле как превращение возможности в действительность, проявляющееся в качественных и количественных изменениях, основным видом движения он считал перемещение тел в пространстве. Различая два вида движений — «естественные», происходящие без вмешательства извне, и «насильственные», осуществляющиеся под воздействием внешней силы, Аристотель указывал, что причиной «естественного» движения является стремление совершающего его тела к своему «естественному» месту. Согласно Аристотелю все тела делились на «тяжелые» и «легкие»: «естественным местом», к которому тяготели «тяжелые» тела, был центр сферической Вселенной; «легкие» же двигались в противоположном направлении и останавливались в своих «естественных местах» на периферии «подлунного мира». При этом, считая, что передача движения от тела к телу и, следовательно, само движение невозможны в пустоте, Аристотель решительно выступал против допущения пустого пространства как внутри космоса, так и за его пределами.

Являясь убежденным сторонником Аристотеля, Ибн Сина рассматривал движение как постепенное изменение состояния тела. Вслед за Аристотелем он все движения разделял на «естественные» и «насильственные», горячо поддерживал его теорию «естественных мест» и отрицал возможность пустоты. «Нельзя допустить, — писал он, — чтобы время движения в пространстве, свободном от сопротивления, было равным времени движения в пространстве, где мы предполагаем наличие сопротивления, ибо ни в действительности, ни в воображении сопротивление и отсутствие сопротивления нельзя представить себе равными. Следовательно, в пустоте не может быть движения».