Максим Капитановский - Во всём виноваты «Битлз»

Эсамбаев закричал так, как если бы это был живой хвост. Однажды по телевидению я слышал, как он рассказывал, что, готовя «павлиний номер», неделями наблюдал за поведением настоящих птиц в зоопарке и на воле, перенимая их повадки и особые движения во время брачных игр. Судя по натуральному раздирающему сердце тембру крика оскорбленного павлина, оставшегося на глазах у нескольких самок (или самцов) без своего главного украшения, в зоопарке Эсамбаев времени зря не потерял.

По его словам, костюм стоил что-то около трех тысяч долларов — по ценам тех лет неподъёмные деньги. Мне лично на мои извинения пострадавший не сказал ни слова. Просто спросил у окруживших его сочувствующих крупным пернатым зевак, кто этот мерзкий червяк, готовый обидеть любую пичугу, занесённую в Красную книгу. Получив ответ, что червяк — барабанщик из «Лейся, песня!» (и будущий великий публицист и кинорежиссёр), Махмуд пошёл прямо к новому руководителю «ЛП» (Шуфутинский уже уехал) Виталию Кретюку и потребовал триста долларов — цену за два рулевых пера (так, оказалось, называются самые длинные перья в павлиньем хвосте). Кретюка история с рулевыми перьями почему-то не повергла в шок, а позабавила, потому что он спросил: «А вы что, еще летать собираетесь?!»

Положение спас, как потом оказалось, старый знакомый Эсамбаева (и, как ни странно, мой, вернее — моего отца) — Михалыч. Фамилия у него какая-то загогулистая — что-то вроде Ризеншнауцер или Штангенциркуль. Ему за пятьдесят, и он вроде бывший военный. В свое время Григорий Михайлович правдами и неправдами добился должности в МОМА — Московском объединении музыкальных ансамблей — и вот уже шесть лет проверяет репертуар и качество оркестров в ресторанах, великодушно принимая подношения деньгами, заграничным алкоголем и икрой.

Как его занесло во Дворец спорта, непонятно — епархия была явно не его. Видно, судьба смилостивилась надо мной. Ведь потеря трёхсот гринов тогда привела бы к тому, что покупку автомобиля ВАЗ-2106 МКЛ 92–94 белого цвета пришлось бы отложить как минимум на месяц. Тогда бы я точно не познакомился с Надькой, не написал бы вовремя свой первый рассказ, не был бы при помощи разгромной статьи в «Советской культуре» изгнан из «Лейся, песня!» и не попал бы (уже в качестве звукорежиссёра) по второму разу в «Машину времени», чего допускать уж ни в коем случае было нельзя.

Григорий Михайлович похлопал меня по плечу, Эсамбаева погладил по перьям, затем как заправский ветеринар-орнитолог заглянул ему под хвост и поставил диагноз: перья лишь надломлены. Если взять две тонкие стальные спицы, просунуть их в полые стволы перьев да аккуратно прогладить утюгом… В общем, через двадцать минут мы втроём поднимали немосковской красоты рюмки из фиолетового стекла, которые вместе с каким-то совсем уже не поддающимся описанию коньяком приволок повсюду сопровождающий Эсамбаева личный повар. Махмуд Алисултанович переоделся в гражданское (живописный халат) и, пригубляя волшебный напиток, еще раз снисходительно выслушал мои сбивчивые извинения. И простил. Я даже был готов сам, пользуясь предложенной технологией, ликвидировать повреждения, но великий танцор сказал, что у него на примете имеется один из лучших в Европе специалистов по павлиньим хвостам, готовый за уважение отремонтировать что хочешь. Мы все пожали друг другу руки, Григорий Михайлович передал привет отцу и пригласил меня через пару дней на приёмку программы в один из лучших ресторанов Москвы.

Холодильник дома был пуст, Ленка-повариха вот уже две недели как предпочла меня милиционеру, а за окнами начиналась Пасха, поэтому только дурак бы не согласился. Уж кем-кем, а дураком в такой степени я не был.

И вот стою в душном прокуренном коридоре МОМА — организации, которая присматривает за ресторанными музыкантами.

Жду. Сегодня как раз четверг, день прослушивания. Я жду даже не Григория Михайловича, а Лёшку, который, как оказалось, тоже входит в комиссию по прослушиванию. Лёшка — мой друг, сам бывший ресторанный саксофонист, — так же, как и Михалыч, кормится около ресторанов.

В самый разгар борьбы с деньгами для музыкантов он прославился тем, что съел десять рублей, которые ему дал мужик в кожаной куртке, якобы чтобы насладиться купеческой песней «Конфетки-бараночки». Лёшка деньги взял, а мужик объявился сотрудником органов, но доказать так ничего и не смог, потому что, как я уже упоминал, Лёшка улику съел, запив вином с ближайшего стола.

Состав полномочной комиссии обычно насчитывал от трёх до восьми человек. Численность зависела от того, какое количество друзей и собутыльников комиссия приглашала с собой пожрать и выпить на халяву.

В этот раз по случаю Пасхи набралось девять персон. Я лично два дня готовился, даже не завтракал.

Времени было около пяти часов, ресторан закрыли на санитарный час: официанты и уборщицы активно готовились к вечернему удару. На маленькой уютной эстрадке, приткнувшейся к бару, топтались взволнованные музыканты.

Перед эстрадкой стоял стол для комиссии, на столе теснился коньяк, изредка перебиваемый фантой и мясо-рыбными закусками. В общем, были созданы все условия для того, чтобы правильно оценить мастерство и идейную выдержанность музыкантов.

Лёшка, ещё не садясь, ухитрился всем налить. Михалыч достал из «дипломата» несколько листов бумаги (я тоже попросил один), а остальные достали ручки.

Руководитель ансамбля — бас-гитарист, лицо которого мне показалось смутно знакомым, — принёс отпечатанный на машинке репертуар, начинающийся знаменитой «ресторанной» песней «Полюшко-поле» и другими бебешками, и акция началась.

Этот ресторан издавна славился разухабистыми махровыми белоэмигрантскими песнями, а также запрещённой к исполнению страшной композицией «Новый поворот», но их официальный репертуар, одобренный (а лучше — удобренный) Министерством культуры, сделал бы честь любому военному ансамблю.

Рядом с эстрадой стоял красавец бармен, облокотившись на небесной красоты венгерскую кофеварку, он лениво протирал стаканы и пиалы.

Ресторан был старый и китайский, построен ещё во времена великой и нерушимой дружбы. Раньше там подавали грибы сян-гу и молодой пророщенный бамбук, а теперь только сомнительные помидоры.

Но оформление в стиле китайского вокзала средней руки осталось почти без изменений.

В свое время над тем местом, где сейчас находились оркестр и бар, борзый художник изобразил десяти метровую фреску о русско-китайской дружбе. Фреска была написана щедрыми красками с использованием яичных желтков и в местах, не подвергнувшихся изменениям, так и светилась яркой палитрой.