Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

меня относительно хода наших политических дел, нашего образования и прочее. Он опять выразил намерение дать мне кафедру словесности в качестве экстраординарного профессора. Конечно, мне это приятно, но я этого не искал. Бутырский же разглашает в публике, что я хочу лишить его кафедры с тем, чтобы самому сделаться ординарным профессором. Мне и в голову не приходила такая мысль. Я сегодня впервые услышал от Уварова, что Бутырского действительно удаляют из университета и на его место назначают Галича. Вечером попечитель послал меня к последнему с приглашением занять кафедру русской словесности.

8 июня 1832 года

Был сегодня свидетелем страшного зрелища. Пожар, какого не запомнит Петербург, истребил почти всю Ямскую до самой Лиговки. Около двухсот зданий, говорят, сделалось жертвою пламени. Всего три дома и небольшой огород отделял сцену этой бурной драмы от нашего университета. Спасение последнего зависело от того, прекратится или нет ветер, который с утра свирепствовал. Нет ничего ужаснее, но и величественнее, как бурный поток огня, охвативший обширное пространство. Я видел, как пожар зарождался все в новых центрах. В клубах дыма сверкнет молния, другая, третья, и все три сольются в кровавый язык, который точно лизнет здание, другое, и волны огня польются от одного к другому. Толпы народа, шум, крик, треск разрушающихся зданий… Но я не заметил отчаянных лиц. Какая-то беспечность и равнодушие выражались на физиономиях тех даже, которые тащили на плечах и в руках остатки своего скудного имущества. Богатые, верно, больше сокрушались.

Сейчас опять выходил посмотреть на пожар. Он утихает. На нашей улице догорают два дома. У Лигова канала еще пылает зарево, но гораздо слабее. Толпы людей скитаются по улицам, загроможденным остатками имуществ. Я учредил стражу из канцелярских служителей и сам лег, не раздеваясь: пожар легко может опять усилиться.

17 июня 1832 года

Я решился советовать отдать кафедру словесности не Галичу, а Плетневу. Последний гораздо для нее пригоднее. Совет мой уважен. Я ездил к Плетневу с предложением: он согласился. Я буду при нем адъюнктом. Таким образом мне, конечно, труднее будет достигнуть ординарного профессора, но дело от того выиграет. И потому личные виды в сторону: всякая жертва, которую можно принести нашему бедному просвещению, священна.

Галича же я предложил сделать профессором теории общих прав. С этою кафедрою он гораздо лучше справится, чем с русскою словесностью, к которой не подготовлен.

Умственная жизнь начинает быстро развиваться в нашем поколении. Но пока это еще жизнь младенца. Все в ней незрело: только порывы к благородному и прекрасному. Понятия о важнейших задачах человечества зыбки и неопределенны: нет еще самостоятельности в умах и сердцах.

27 июня 1832 года

Сегодня мы получили по секрету сообщение от министра о появлении снова холеры в Петербурге. Говорят, несколько человек умерло в продолжение трех часов.

Кажется, уже решено дело о переводе меня на кафедру русской словесности в качестве адъюнкта Плетнева. Конечно, это гораздо ближе к сердцу моему, чем политическая экономия.

5 июля 1832 года

Сегодня я простился с Д. В. Поленовым. Он сделан секретарем при нашей миссии в Греции и теперь отправился в Константинополь, откуда вскоре должен переехать в Наполи-ди-Романия, столицу юного греческого царства. Это один из лучших моих друзей и благороднейших посетителей моих пятниц. Я был в войне с его сердцем, которое готово было истощиться и погаснуть в любви к одной девушке, недостойной его. Уже он готов был обвенчаться с ней: это было бы его нравственной и материальной гибелью. Я употребил весь мой нравственный кредит, всю власть моего рассудка и сердца над ним, чтобы отвратить его от этого и спасти его благородную, прекрасную душу для высшей деятельности. Оставалось одно средство: удалить его из Петербурга. Это удалось. Надо отдать ему справедливость; он доблестно выдержал борьбу с своим сердцем и не возненавидел меня за то, что я так сильно восставал против него.

26 августа 1832 года

Сегодня читал я в университете первую лекцию из русской словесности, или, лучше сказать, речь, в которой хотел изложить дух моего преподавания. Слушателей собралось много, не одних студентов, но и посторонних. В результате должен сказать, что я читал дурно. По крайней мере я чувствую глубокое недовольство собой. Мне советовали написать речь и читать ее по тетради, но я, по обыкновению, хотел импровизировать, а для этого я был слишком взволнован и у меня не хватило присутствия духа. Вышло слабо и бледно, и я сошел с кафедры с весьма неприятным чувством.

7 сентября 1832 года

Новые неприятности в институте. Вчера виделся с Германом и опять получил от него намек, вроде прежнего, что девицам не надо учености. На другой день объяснялся с начальницею и Тимаевым. И та и другой удивлены поступком Германа. Опять выражали свою благодарность за успехи девиц. В заключение оказалось, что я обязан этим неудовольствием сплетням одной классной дамы, которой я не имел счастья понравиться. Она где-то кому-то говорила обо мне что-то недоброжелательное. Это дошло до Германа, и тот счел нужным вмешаться. В сущности вышел вздор, но инспектору следовало бы быть осторожнее и учтивее.

10 сентября 1832 года

Вторая лекция моя в университете была удачнее первой, а третья еще больше удовлетворила меня, но четвертая была опять несколько слабее. Я выражался не совсем определенно, и у меня недоставало полноты идей. Главное, что я до сих пор не могу преодолеть некоторой застенчивости при появлении на кафедре и оттого бываю неровен. Со временем, вероятно, это пройдет, и я вместе с равнодушием приобрету и развязность, от недостатка которой теперь страдаю.

8 октября 1832 года

В нашем кругу случилось очень печальное происшествие. Был Петр Попов, молодой человек 23 лет, с отличными способностями, блестящим умом и богатой фантазией. Он застрелился. Что же могло побудить его к такому шагу? Он не оставил никаких разъяснений. В начале нашего знакомства я заметил, что эта многообъемлющая душа не имела ни определенной цели своих стремлений, ни сосредоточенности в силах, чтобы положительною деятельностью спасти себя от внутреннего недовольства. Мы часто говорили с ним об этом. Я не терял надежды, что мало-помалу он успокоится, что какая-нибудь идея восстанет в нем как знамя, соберет вокруг себя все силы его души и даст ему работу. Но, к несчастью, недовольство собой все росло. Он пытался искать отвлечения во внешнем мире, но был слишком благороден, чтобы искать его в грязной стороне жизни, и обратился — к любви. Ему понравилась одна девушка. Он сделал ей предложение;