Записки адвоката. Организация советского суда в 20-30 годы - Николай Владимирович Палибин

приезжал к вам из станицы Старомышастовской? Я вас послушался: молотилку продал, коров, лошадей тоже, амбар рубленный под цинком «загнал». Что нельзя было продать – бросил, землю тоже. Жинка моя не хотела: умру, говорит, а из хозяйства своего не пойду. А ныне я во сне вас часто вижу, и не знаем мы, как и благодарить вас.

– А что же вы теперь делаете?

– Работаю я здесь на нефтекачке. Я уже и членом профсоюза стал, приняли. Пришлось, конечно, магарыч поставить, что делать, без этого нельзя. У меня и фамилия теперь другая, – сказал он вполголоса, – здесь есть человек, за червонец любую печать может вырезать. Тяжело хозяйство было бросать, лучше кусок мяса от себя оторвать, но ничего не поделаешь, такая линия подошла, жизнь надо спасать. А теперь я думаю «податься» на Урал, на Кузнецкострой, а то здесь все-таки близко от станицы. А документы теперь у меня чистые, можно с ними ехать хоть куда.

Однако для меня лично дела опять стали складываться неблагоприятно. На базаре поползли новые слухи, что я граф Бобринский, что я был секретарем Второй государственной думы. Мои знакомые нашли якобы мой портрет в старом журнале «Нива» и участливо, «под секретом» спрашивали меня, правда ли это. А тут еще ряд дел таких неблагополучных, вроде отправки детей эмигранта в Америку. К тому же один из моих коллег, живший в соседней станице, уже получил 10 лет, а другой вызывался в ГПУ уже второй раз, и я решил снова «смотать удочки». Давши большой крюк уже не на Каспийское, а на Черное море, я все же опять вернулся на Кубань, но в другой район, подальше. Нельзя долго находиться в поле зрения начальства, обязательно выходят какие-нибудь осложнения. И не дай Бог где-нибудь осесть, купить или построить домишко. Нет, нищему ничего не страшно: за котомку да в другое село. А умереть можно и на квартире, не обязательно в собственном доме.

Между прочим, позднее, переселившись на новое место, я узнал, что был все-таки приговорен судом заочно к трем месяцам принудительных работ, так как за мной осталась недоимка по налогу в сумме 13 руб. 75 коп.

Я приехал к месту моей новой жизни и работы в октябре 1929 года. Прежде всего меня удивило то, что каждое утро вдоль забора моей квартиры (я жил в центре станицы) выстраивались в большом количестве обывательские подводы, а затем постепенно разъезжались по станице. В тот же день мне шепотом рассказала хозяйка моей квартиры, что они каждый день ездят на грабежи, или, говоря официально, на изъятие имущества у недоимщиков.

К этому времени было произведено повсеместно сельскими советами так называемое «классовое расслоение» деревни, в соответствии с заветами Ильича: возьми у кулака, дай бедняку, не обидь середняка, т. е. не бери всего себе, а поделись награбленным и с бедняком, и с середняком, заинтересуй грабежом большее количество лиц, а затем ты ограбишь и их самих. В грабеже деревни принимали участие вся «партийная прослойка» деревни, весь аппарат сельсовета вместе с «избирательной комиссией», налоговым отделом и беспартийными активистами обоего пола.

Социальное положение крестьян определялось по разным признакам: по количеству лошадей и коров, по найму работника или хотя бы «погоныша», т. е. какого-нибудь соседского мальчика в сезонное время, по цинковой крыше на амбаре, по кулацкой психологии, по службе в Белой армии, по нахождению родственников за границей, по пению в церкви на клиросе, по нетрудовым доходам (например, сельская баня: комнатушка размером шесть на шесть шагов, где моются вместе мужчины и женщины в дыму от лопнувшей «каменки», в полутьме и в пару, а затем выскакивают на двор одеваться).

Фамилии всех этих лиц, отнесенных к кулацкому элементу, а потому лишенных избирательных прав, выставлялись вместе с именами их семей на черной доске в сельсовете. Они облагались налогом не по нормам, т. е. по количеству земли и скота, как все остальные крестьяне, а произвольно, в зависимости от «удельного веса» каждого, так называемым «индивидуальным» налогом – или, как говорили крестьяне, надувательным налогом. На уплату этой суммы не хватало не только наличных денег в хозяйстве, но и всего хозяйства с его хатой, коровой и лошадьми. Поэтому сельсовет ежедневно наряжал подводы из обывателей, и активисты, вооруженные револьверами, делали изъятие имущества за недоимки. Часто это сопровождалось сопротивлением и, соответственно, жестоким судом: человек терял не только имущество, но и свободу.

В моей практике помню случай, когда были занесены на черную доску две сестры-крестьянки, одной было 98, другой – 99 лет. Жили они в станице, на хорошем усадебном участке с небольшим фруктовым садом и виноградником в несколько десятков кустов, постройки были крыты железом, правда, уже состарившимся. При доме огород и прекрасные черно-красные розы, крупные и ароматные. Все это поддерживалось трудом внуков и правнуков; кто-нибудь из родственников постоянно жил при них для ухода за ними. По мнению Совета это хозяйство было кулацким. Я доказывал, что нет оснований заносить их на черную доску, так как эта мера есть борьба с активным классовым врагом, контрреволюционными избирателями и кулацким элементом, что женщины эти по своему возрасту и умственным способностям не могут даже понять смысла голосования и поэтому не должны быть лишены избирательных прав по классовому признаку со всеми вытекающими последствиями, но должны быть исключены из списков по старческому слабоумию, наряду с душевнобольными, как это и разрешает закон, что нет и материальных признаков для отнесения их к кулацкому элементу, так как они никого не эксплуатируют, но доживают свой век, пользуясь поддержкой своих ближайших родственников, что последние даже обязаны делать по закону. Но подворье это нужно было сельсовету, и поэтому все мои жалобы не принесли результатов ни в сельской избирательной комиссии, ни в районной, ни в краевой. Районный прокурор жалобу мою отклонил, предложив обращаться по линии избирательных комиссий, так называемых «избиркомов». В один прекрасный день, пока жалобы мои ходили по инстанциям, пришли из сельсовета и выгнали женщин из дома. Затем подошла фура, и этих беззащитных крестьянок посадили в нее и вывезли к родственникам, где старухи вскоре и умерли.

Молодым везде у нас дорога,Старикам везде у нас почет…

Подворье пошло, конечно, не к родным, а было передано сельсоветом под правление колхоза имени Ленина. Кора на деревьях была объедена голодными колхозными лошадьми, виноградник не был на зиму укрыт и вымерз в первый же год, весь двор был завален колхозным ломаным хламом и зарос бурьяном, ворота упали и пошли на топку, входная дверь повисла на одной петле, а внутренние были сняты, многие стекла почему-то полопались и были заменены картоном или фанерой.