Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден

площадей, но потом, в 1950-м, переименовали, она говорит о его «крайне сложной и противоречивой личности», не позволяющей достичь «консенсуса». После обмена мнениями между членами левого большинства в муниципальном совете (в частности, Алексис Корбьер поддержала предложение) советник из Союза за народное движение Пьер-Ив Бурназель, ссылаясь на интеллектуальный авторитет (Франсуа Фюре, крупнейший историк Революции, называл Робеспьера «человеком террора»), утверждает, что назвать улицу именем «этого осужденного перед лицом истории преступника» было бы «равносильно ревизионизму». Он продолжает: «Робеспьер был великим преступником, повинным в бессудных подложных процессах, в подкупе судей и адвокатов, вдохновившем сталинские чистки, в сотнях и сотнях казней, в том числе Дантона, Бриссо, Демулена и других». После отклонения этого предложения Жером Дюбю («Новый Центр») вносит следующее: назвать площадь, квартал или улицу именем бывшего советского диссидента Андрея Сахарова. Это предложение заместитель мэра одобряет, и оно принимается. Случайно это или нет, но Французская революция тем самым сближается с бывшим СССР, и тень Максимилиана Робеспьера опять будоражит политические страсти, заодно провоцируя искажения истории (в 1790–1804 годах не существует профессии адвоката, что не означает исчезновения защитников на процессах). Однако, и это главное, Робеспьера в который уже раз называют «человеком террора» и предтечей сталинизма. Спустя более двух веков после его казни продолжается второе его умерщвление, словно к нему применима теория «двух тел короля» Канторовича[35]: труп давно истлел, но осталось воображаемое тело, на которое можно бесконечно бросаться.

То, что память о человеке, бывшем одним из депутатов от Парижа и даже первым избранником столицы в сентябре 1792 года, способна так смущать умы на заре XXI века, заставляет снова и снова возвращаться к ключевому моменту после Термидора. Дело в том, что непосредственно после 9–10 термидора (27–28 июля 1794) и в последующие недели, когда возникла тема «хвоста Робеспьера», к нему прилипает настоящая черная легенда. Не довольствуясь его трупом, победители намерены обречь его на damnatio memoriae[36], первые примеры которого они почерпнули в Античности, изучаемой в тогдашних коллежах. Этот образ формируется в рассказах по горячим следам событий, в речах, обращениях, газетах, памфлетах и т. д. Проходит две-три недели, и разворачивается бурная кампания против предполагаемых преемников Робеспьера, хоронящая иллюзии тех, кто, подобно Шарлю Дювалю в номере его газеты Journal des hommes libres de tous les pays[37] (4 фрюктидора II года – 21 августа 1794), выражал уверенность, что революционная власть, принципы и достижения II года переживут Термидор:

«Поглядите, как после жестокой бури вылезают из своих нор всевозможные рептилии, покрывают землю, подползают к измученному путнику… Но ничто не заставит его свернуть с пути. ‹…› Видя их, он все равно идет прямо к своей цели, не боясь ни их шипения, ни даже ядовитых жал, тщетно на него направляемых.

То же и в политике. Лишь только минует опасность, арена революции начинает кишеть рептилиями с ядовитыми перьями и крикливыми голосами, прежде прятавшимися по углам, откуда они осмеливались лишь льстить, заискивать и кривить душой; теперь они намерены душить революционного путника в своих гибких кольцах, с шипением вливать ему в уши клевету, отравлять его всем тем ядом, коим полны их сердца, но все это напрасные усилия! Он их не слышит, даже не видит, вызывая у них отчаяние.

Но восходит солнце, все очищается, и рептилии исчезают, возвращаются к себе в трясину, чтобы появиться опять при первой же грозе.

Стоит вспыхнуть тебе, истине, факелу человечества, как расползутся политические рептилии, заглохнет их ложь и клевета вместе с теми, кто их содержит. Источник принципов сохранился, а в сердцевине его ты, и все, кто попытается на тебя покуситься, утонут, не успев до тебя дотянуться».

Для Дюваля и подобных ему падение Робеспьера, объявленного тираном, – не более чем очередная превратность, из тех, что множатся с начала Революции, конеч- но, важная, но неспособная послужить прологом к какому-то продвижению политической реакции. «Рептилии», нагло смеющие поднять голову, требующие освобождения из заключения всех подозреваемых и даже преследования сторонников Робеспьера, подлежат скорейшему уничтожению по примеру всех фракций, нападавших на власть. Однако в тот же самый день, по прошествии менее трех недель после событий, в газете Journal de France[38] появляются такие строки: «Идя на смерть, Робеспьер якобы сказал: “Мне отрубят голову, но не хвост”». Может ли внутри одной рептилии прятаться другая? Без сомнения, ибо через пять дней после этой статьи и ровно через месяц после уничтожения «робеспьеристов», 9 фрюктидора (26 августа 1794), в свет выходит первый памфлет с упоминанием этой темы: «Хвост Робеспьера, или Опасности свободы печати». Этот текст за подписью Felhémési, выпущенный неким Rougyff, прячет под анаграммами двух людей, находящихся в центре первых атак на якобинцев и монтаньяров. Rougyff – это Гюффруа, член Национального конвента, еще накануне хозяин газеты Rougyff, ou le Franc en Vedette[39], соревновавшейся в неистовстве с Le Père Duchesne Эбера, предоставивший теперь свою типографию памфлетистам, шельмующим Якобинский клуб. Что до автора «Хвоста Робеспьера», то его зовут Мее де ла Туш (он подписывался Méhée fils, что и стало Felhémési). Арестованный во II году и обязанный освобождением падению Робеспьера и его соратников, он принадлежит к окружению Тальена, члена Конвента. Вместе с прочими эти двое вовсю чернят Робеспьера после Термидора.

Как подчеркивает историк Франсуаза Брюнель, «риторика 9 термидора», рождающаяся по горячим следам, сама порождает «сконструированное событие». После первых речей в Конвенте и двух докладов Барера о «последней грозе революции» начинают разлетаться первые слухи и выдумки о Робеспьере, превращаемом в козла отпущения. Здесь частично применим анализ философа Рене Жирара, писавшего о человеке, в которого летят вдруг все стрелы неистовства и чья смерть немедленно восстанавливает согласие. В подкрепление мысли о новом дне, спасшем Республику, некоторые берут на себя риск предложить небылицу о «Робеспьере-короле». Историк Бронислав Бачко проанализировал рождение и развитие этого безумного слуха, гулявшего по Парижу после 9–10 термидора (27–28 июля 1794). Робеспьер якобы мечтал жениться на дочери Людовика XVI, освободить дофина, а то и самому короноваться. В Руане печатается памфлет с недвусмысленным названием «Ужасный заговор с целью воцарения Робеспьера», обещающий предъявить «доказательства сговора», в частности обнаруженную «печать с лилией, подобранную в коммуне по соседству с Робеспьером». Повествуя о его последних мгновениях, прежде чем его голова упала от ножа гильотины, этот текст рисует его и как свирепого тигра, и как диктатора: «Человеку не дано быть ни более мерзким, ни более трусливым; он был уныл, подав- лен. Одни сравнивали его с тигром в наморднике, другие с лакеем Кромвеля, потому что держал он себя совсем не как Кромвель». Миф о притязании Робеспьера на корону, придуманный его противниками, живет недолго и почти не пользуется успехом в историографии. Кстати, в анонимном сочинении, изданном в Лондоне в следующих месяцах («Робеспьер у сироток, или Тайная история последних дней Робеспьера»), высмеивается это откровение: «То, что герой подобного свойства завершает свою карьеру на эшафоте, никого не удивляет; то, что он взошел на него как роялист, – вот во что трудно поверить…» Автор, иронизируя, пытается вскрыть источник этих безумных сплетен. Якобы Робеспьер похитил пчелиную матку, его стал преследовать пчелиный рой, и он, весь искусанный, бросил свою добычу. Здесь присутствует упоминание улья, давно относящегося к символам монархии. Подобранный мудрым старцем и двумя сиротками (чей отец замучен жуткими парижскими санкюлотами), с чудовищно раздувшимся лицом, в сильной лихорадке и порой в бреду, он без удержу сознается во всевозможных кознях и преступлениях. Придя в себя, он, вразумленный стариком, клянется возродить религию и монархию, из-за чего якобинцам приходится сокрушить своего прежнего идола. Эта сказка, призванная прежде всего рассмешить эмигрантов, отменно иронизирует над обвинениями Робеспьера в роялизме, зато его образ «диктатора» и «тирана», возникший в конце лета 1794 года, сохраняется даже в начале XXI века.

В сочинении Луи-Феликса Ру, члена Конвента, изданном в Париже 11 термидора (29 июля 1794), содержится «Описание события 8, 9 и 10 термидора (26, 27 и 28 июля 1794) и заговора триумвиров, Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста». Робеспьер назван там «новым Кромвелем» и «новым Катилиной», а победители – «новыми