Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

Возможно, в принятии такого решения сыграла роль дата приговора – война с Германией уже началась, и новых заключённых решили не держать в Москве, отправляя сразу подальше в Сибирь, на Север и на Дальний Восток.

Кошмар лагерный

Пребывание Владимира Константинова и Александра Клетного в ГУЛАГе – сначала, после августа 1941 года, в Чите, а с 1942-го – в Хабаровске, овеяно ещё большим количеством легенд, чем период следствия по их делам. В связи с этим нельзя не привести ещё один рассказ из книги Анны Чкнаверовой, дружившей с Константиновым и, вероятно, писавшей с его слов (и что ещё более вероятно, самостоятельно их интерпретировавшей), о том, как это было:

«После небольшого очередного перерыва Константинова снова привезли на допрос. Они, т. е. следователь и подследственный, сидят и смотрят друг на друга. На столе у следователя стояла ваза с вишнями. И вот он кушает вишни, а косточки бросает прямо в лицо Константинову, упорно называя его на “ты”. Он сидит самодовольный, предвкушая успех. Но в данном случае он жестоко просчитался.

Наступила пауза, и следователь обрадовался, что сейчас, наконец, “виновный” заговорит. Но вместо этого Константинов сорвался с табуретки, на которой сидел, схватил её и стал дубасить следователя. Он бил его табуреткой изо всех сил, куда попало, не щадя. Это была месть и за себя, и за других. “Кто дал вам право говорить мне ‘ты’?” Он продолжал избивать его, а тот кричал, как резаный: “Помогите, помогите, убивают!” Сбежалась охрана, схватила “виновного” и отвела его в сторону. Если бы не помощь охранников, “нарушитель порядка” прикончил бы свою жертву, сил для этого и желания у него было более чем достаточно»127.

Поскольку в нашем распоряжении нет пока ни одного документа, подтверждающего подобного рода «бунт» Константинова в лагере, вероятно, стоит относиться к этому и другим похожим свидетельствам осторожно. Хотя и автор рассказа, видимо понимая, что он выглядит несколько залихватски, потом добавляла, что история с избиением следователя табуреткой получила продолжение. В знак протеста против недостаточно вежливого обращения с заключённым Владимир Михайлович объявил голодовку, но его кормили насильно, вливая питательную жидкость через ноздри – обычная практика для заведений принудительного содержания.

Есть в легендах о пребывании сибирского японоведа на его родине и другие обычные элементы драмы лагерной жизни: столкновения уголовников с политическими, попытки обокрасть Константинова, неизменно заканчивавшиеся избиением незадачливых воров и, как следствие, ростом уважения у́рок к «инженеру», как называли Константинова в лагере, и так далее. Разумеется, дело о его содержании в лагере всё пока недоступно, сведения приводятся лишь со слов Анны Чкнаверовой128.

Причиной для особого внимания лагерной администрации к Константинову обычно называют его уникальные способности и отсутствие возможности заменить его равным по уровню специалистом. Вероятно, такое отношение распространялось и на Клетного, но Александр Леонтьевич так и не нашёл своего биографа, способного в ярких красках рассказать о подвигах япониста в лагере. Сохранились воспоминания, в которых, похоже, Константинов и Клетный спутаны. Дочь японоведа Веры Васильевны Логуновой Римма Александровна Столярова рассказала мне, что, по словам лагерного врача, с которым Вера Васильевна была знакома, «…к Владимиру Михайловичу в лагере было особое отношение. У него была отдельная камера, приёмник, словари. Ему приносили плитки шоколада. Он всё время работал. Над чем может работать человек с прекрасным знанием японского? Над чем-то очень важным. Владимир Михайлович был прекрасный ботаник и составлял словарь. Препараты, используемые японцами в преступных целях, имели названия растений».

Но, насколько мне известно, никто больше не вспоминал о Константинове как о ботанике. А вот Александр Клетный такую память о себе оставил. Ещё студентом Киевского коммерческого института он дважды ездил в Японию, изучал там лесное хозяйство и собрал три папки с образцами высушенных японских растений, ныне хранящиеся в Национальном гербарии Украины129. Это косвенно подтверждает и совместную работу Владимира Михайловича и Александра Леонтьевича над материалами Отряда 731. Электронная «Энциклопедия Забайкалья» их обоих называет в качестве кураторов свободных переводчиков:

«В подготовке Х[абаровского] п[роцесса] в 1945—49 участвовали работники управлений МГБ Д[альнего] Вост[ока], Бурятии и др. регионов, где находились япон. военнопленные, выявляя среди них участников опытов над людьми. Над этим работали японоведы: в Чите вместе с сотрудниками Управления МГБ по Чит[итинской] обл. А. Л. Клетный, в Хабаровске В. М. Константинов контролировал работу более 100 японистов, прибывших из регионов страны для перевода трофейных документов»130.

Наконец, Константинов был не единственным заключённым, которому повезло не только выжить в страшных условиях ГУЛАГа, но и обрести свою новую любовь. Серафима Константиновна Морозова родилась в 1907 году в Ростове-на-Дону. Она вышла замуж за обрусевшего немца Георгия Калиша, сына почётного гражданина города Москвы и брата выдающегося инженера-автомобилиста профессора Германа Калиша. Оба брата были впервые арестованы в 1927 году, но Герману выжить удалось, а вот Георгий после второго ареста был расстрелян. Серафима Константиновна, ещё не зная, что она вдова, оказалась в ГУЛАГе, где её переводили с одного «острова» этого «архипелага» на другой. Пока под Хабаровском она не встретилась с Владимиром Константиновым. Она описала, каким его увидела впервые: «Осунувшееся овальное лицо, впалые щёки. Глаза и окологлазное пространство тёмные; страшные глаза, которые могли принадлежать только человеку, длительное время находившемуся в одиночестве. Я долго не могла забыть этих глаз, они меня преследовали»131.

Обстоятельства их сближения после знакомства выглядят романтично – с учётом поправки на место, где они встретились. Серафиму Константиновну обвинили в присвоении чужой посылки. Владимир Михайлович вступился за женщину: «Ворвавшись в кабинет начальника, Константинов стал кричать на него, стучать по столу так, что стакан упал на пол и разбился: “Что вы хотите от Калиш? Если вы не прекратите преследовать ее, я разнесу вас всех и весь лагерь к чёртовой матери! Будете знать меня!” Ошеломлённый начальник стал оправдываться, что это недоразумение, что он ничего не знал, а теперь разберётся и накажет виновных. Он хотел быстрее загладить конфликт и извинился перед заключённым Константиновым»132.

Многие рассказы о пребывании Владимира Михайловича в лагере напоминают былины, а он, соответственно, предстаёт в них богатырём, если не внешне, то по крайней мере внутренне полностью воплощающим лучшие качества Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича. В определённой степени это отношение распространяется и на его близких. Собственно, таким человеком в тот период считается только Серафима Калиш, которая, отбыв срок, осталась в лагере в качестве вольнонаёмной медицинской сестры и однажды вы`ходила Владимира Михайловича, заболевшего крупозным воспалением лёгких. К числу аналогичных преданий относится история о встрече Серафимы Калиш с главой местных органов госбезопасности Сергеем Гоглидзе (в воспоминаниях он ошибочно назван Арсением):

«Однажды в барак прибыл дежурный и потребовал от Серафимы Константиновны