Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

том, как придуманная Давидом «лестница в “Станиславском”» стала лестницей для его творческого восхождения – трудного, с многочисленными «маршами» между театральными «этажами», постоянно с тяжелым на плечах грузом, тяжесть которого была скрыта от окружающих, но это не совсем, мягко говоря, верный подход к простому, как всегда у Давида Львовича, решению возникшей (у режиссера, между прочим) проблемы. Ни о какой своей «лестнице» Давид Боровский ни в ту пору, ни вообще никогда не размышлял. Лестница в «Хочу быть честным» стала для него одной из многих сотен придумок. Львову-Анохину, к слову, за этот спектакль пришлось повоевать. Первый секретарь Свердловского райкома КПСС Борис Васильевич Покаржевский в личной беседе с режиссером спектаклем восторгался, а с трибуны партийной конференции гневно обличал театр за «неверную линию», а пьесу Войновича называл «идейно невыдержанным произведением, в котором неверно отражена действительность». Ничего, впрочем, удивительного в «раздвоении» Покаржевского нет. Комсомольский вожак в театрально-художественном училище, секретарь парткома Министерства культуры, директор МХАТа, первый секретарь Свердловского райкома, начальник Главного управления культуры Мосгорисполкома – этапы «большого пути» человека, окончившего заочно театроведческий факультет ГИТИСа и упивавшегося собственной значимостью, выдавая оценки спектаклям. «Любимовский Пушкин («Товарищ, верь!..») на «Таганке», – записал 1 апреля 1973 года в дневнике помощник Горбачева Анатолий Черняев. – Мне дали посмотреть стенограмму многочисленных обсуждений “прогонов” перед выпуском или невыпуском спектакля, в том числе убогие и страшные высказывания начальника Управления культуры Покаржевского…»

Над предложением Львова-Анохина Резникович и Боровский, крепко к тому времени подружившиеся, раздумывали недолго и согласились. «Я, – рассказывал Давид, – взял Марину с маленьким Сашей, Миша свою жену Тоню, и стали мы жить, и очень весело, в театральном общежитии на Смоленской набережной вместе с писателем Михаилом Рощиным и его женой, талантливейшей актрисой Лидой Савченко».

Давид никогда не заморачивался на терминологических вывертах. Всеволод Мейерхольд не воспринимал слово «работать» применительно к труду актеров, режиссеров, художников. «Работают, – говорил, – в огороде, а в театре служат». Юрий Любимов, заочно (так выходит) споря с Мейерхольдом, считал, что «служат» (он в это слово вкладывал смысл «прислуживают») в госконторах, а актеры, режиссер и художник работают.

Боровский – пахал.

Халтурить не научился даже на пустяшных работах. Все равно возникали идеи, достойные гораздо более серьезных работ, но разлетавшиеся порой по «так себе» спектаклям. «Не жалко?» – спрашивали Боровского потом. «Жалко», – отвечал Давид, вовсе не горюя.

Знаменитая фраза Давида Боровского «Когда мы с Любимовым, называвшим себя “оперуполномоченным”, халтурили в опере…», к собственно «халтуре», как к понятию чего-то наспех, шаляй-валяй сделанного, не имеет никакого отношения, а всего лишь – к «создавали не дома, не на своей площадке, а на гостевой».

Жили три семьи в трехкомнатной квартире. В одной комнате – Рощин и Савченко, в другой – Резниковичи, в третьей – Боровские. «Поскольку мы были молоды, – говорит Михаил Резникович, – в квартире постоянно происходило броуновское движение: комната – коридор – кухня – комната». Над рабочим столом Рощина висел плакатик с надписью, выполненной Давидом: «Театр должен потрясать! Антон Чехов».

Лидия Савченко в книге «Я такая», суперобложку которой по-дружески нарисовал Давид, – фрагмент коридора квартиры-общежития, дверь, стул под телефонным аппаратом, наскоро сделанные пометки на стене возле телефона, – называет Боровского «человеком, так мало говорившим и так много сказавшим».

Рощин практически не печатался. Писал в стол. Савченко играла в Театре Станиславского. Ни денег, ни еды не было. Голодали. Марина привозила из Киева продукты, готовила на свою семью. Холодильник на кухне – общий. В комнате Боровских стоял «ЗИЛ», но он использовался как шкаф: на металлических полках лежали вещи. Марина дня на три-на четыре варила Давиду и Саше борщ. После обеда ставила его в холодильник. На следующий день борща (попутно и котлет) как не бывало – обычные «издержки» общей кухни и единого холодильника…

У Давида и Саши было любимое блюдо – пюре и бычки в томатном соусе. Лида Савченко, случалось, заходила к ним в комнату с тарелкой, которую Саша после трапезы относил на кухню – в ней были остатки томата и пюре, – говорила: «Сашенька, никогда так больше не делай» – и вылизывала в ноль эту тарелку, просто дочиста: она блестела.

На улице Давида, расхаживавшего в любимых видавших виды джинсах и в ковбойке, не раздумывая, принимали за своего, обычного человека, вставшего в очередь за пивом. Он рассказывал, как однажды, случилось это в праздничный день – День космонавтики, у магазина «Продукты» к нему подошел человек синеватого цвета, оценочно окинул его взглядом и предложил: «Четвертинку напополам не разломаем?..» Предложение – высшая степень доверия случайному прохожему.

Как-то в общежитии на Смоленской набережной возникла привычная предзарплатная ситуация: сочинили незамысловатый ужин из остававшихся продуктов, хотелось выпить, но денег на выпивку – кот наплакал. Собрали всё, котом наплаканное. На бутылку не хватало. Только на стакан. Идти выпало Давиду. Дали ему стакан, собранную мелочь и сказали: сходи за водкой. «Как, со стаканом?! – удивился Давид. – Кто же нальет?» «Войдешь в гастроном, тебя тут же найдут». «Я с недоверием, – рассказывал Давид, – взял монетки, стакан и побрел в Смоленский гастроном. И фантастика: только я вошел, ко мне сразу – третьим будешь? “Да! – воскликнул. – Буду! У меня и стакан с собой”. Сообщение о стакане их огорчило, потому что обоим хотелось еще и поговорить, но все же налили мне мою долю, и со стаканом с водкой в руке пошел в общежитие. Представляю, как это выглядело со стороны, но мне было – наплевать. Я был герой. Вот это счастье. Переживал, кого я найду, а ко мне, только переступил порог гастронома, сразу!..»

Я рассказал как-то Давиду историю о том, как выдающийся отечественный футбольный тренер Валерий Лобановский приезжал с женой Адой в Ленинград в гости к своему другу (и другу Давида тоже) артисту Олегу Борисову. Вечером после спектакля в Большом драматическом театре (БДТ) Борисов задержался в гримуборной, его жена Алла, отменная кулинарка, отправилась домой что-нибудь приготовить, а Лобановский с мамой зашли в гастроном купить к столу сладкого и шампанского. В магазине они встали в очереди в соответствующие отделы. К высокому стройному Лобановскому, стоявшему последним – в дубленке, пыжиковой шапке, – подошел скромно одетый человек и деликатно поинтересовался: «Не будете ли третьим?» Лобановский с невозмутимым лицом ответил: «Нет. Только первым» – «Ничего, к сожалению, не получится. Первый у нас уже есть».

Давид в ответ поведал историю о Шостаковиче. К Дмитрию Дмитриевичу после какого-то матча, на котором он побывал, подошли два слегка поддавших мужичка и вежливо спросили, не будет ли он третьим. Когда Дмитрий Дмитриевич попытался узнать, о чем идет речь, один из мужичков спросил: «А ты где работаешь?» – «Я композитор», – признался Шостакович. «Ну ладно, не хочешь –