Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха

Мы посмеялись, но настроение тревожного ожидания не проходило. Боже мой: сколько же мне пришлось ждать с того времени, как я подал заявление на выезд из России! Но теперь мне казалось, что наступил последний этап этих ожиданий. Ведь если я получу работу — мы выживем. А уж если мы выживем, то я добьюсь того, чтобы снова стать доктором.

Через два дня Ирина, придя с работы, звонила по телефону-автомату в вестибюле гостиницы, а я стоял за её спиной, затаив в ожидании дыхание.

— Добрый день, я жена доктора Голяховского. Могу я говорить с доктором Селиным? Он уехал?.. В отпуск?.. Надолго?.. Ах, на три недели… Он ничего не передавал вам для моего мужа?.. Нет?.. Может быть, вы знаете, встречался ли он вчера с администратором? А, он уехал ещё позавчера… — она повесила трубку.

Я стоял, как будто меня заморозили, мне даже трудно было сдвинуться с места. Рядом был, как обычно, Берл. Он спросил Ирину:

— Что-нибудь случилось?

У неё на глазах слёзы. Кусая губы, она объяснила Берлу, в чём было дело. Он сказал:

— Наверное, он плохой человек, этот доктор. Американцы тоже есть разные. Но ничего, найдётся какая-нибудь другая работа, помалу, помалу всё устроится. Это Америка.

Я слышал всё, как сквозь вату в ушах.

Ирина кричала, почти в истерике, когда мы вернулись в номер:

— Наглый лжец, обманщик! Я вижу, что все доктора тут такие: заносчивые и невежественные. Все, все! Как можно?!

Я молчал, я осознал, что был для него никто — я был пыль на дороге (как говорят в Америке). И я почувствовал, что такие удары и разочарования могут повторяться снова и снова. Потому что здесь я и есть никто: у меня нет лицензии, я не сдал врачебный экзамен, я не владею английским. А мой опыт, знания, умения, даже талант — это никому не нужно, не имеет значения. И поэтому просто щелчком по носу, как надоедливую букашку, пренебрежительно отбросил меня мой первый американский коллега, к которому я обратился. Это было глубокое потрясение, из которого я долго не мог выйти.

Ирина и сын переживали моё поражение — это был удар по самому нашему существованию. Много раз потом Ирина выговаривала мне с раздражением:

— Ты сам отчасти виноват в том, что случилось. Это произошло из-за твоей абсолютной неподготовленности. Если бы ты меньше терял времени на разговоры с беженцами, а побольше занимался английским, ты мог бы разговаривать лучше, и к тебе было бы другое отношение. Кому нужны твои наблюдения над иммигрантской массой? Никому. — И добавляла саркастически: — Это всё твоя поэтическая натура.

Жена всегда права. Да, я «терял время», да, я «поэтическая натура». Но ведь я всегда был таким: я любил жизнь во всех её проявлениях, меня тянуло к людям, они меня интересовали, и меня заполняли жившие в душе звуки — я писал стихи. Без всего этого я был не я. Но ведь я же доказал там, в оставленной России, что я не только болтун и мечтатель. И я знал — для нового успеха мне нужно больше времени. Время и общение с новыми людьми лечили меня от пережитого потрясения. Почему вместо понимания и сочувствия Ирина сердилась на меня за то, что составляло мою индивидуальность? Натуру невозможно подавить: как её ни глуши, она всё равно остаётся в тебе. И нельзя обвинять человека в том, какая у него натура — он с ней родился и вырос.

В глубине души я очень обиделся на Ирину, и эта обида оставила рубец.

Её раздражение ко мне вызывало такое же отношение сына. Молодые души мало понимают, но остро чувствуют. Он всё больше мрачнел и почти совсем перестал разговаривать со мной. Так одна неудача привела к другим осложнениям. В семье нашей назревала критическая ситуация.

А всё-таки Ирина пыталась и помочь мне. Я уже потом узнал, что по секрету от меня она ходила для переговоров к ребе реформистской синагоги, в двух кварталах от нас. Наши казанские соседи-приятели, единственные, с кем мы сошлись на этапах беженства, рекомендовали ей того ребе как человека культурного, отзывчивого и влиятельного. Этим милым людям пришло в голову, после 25-летнего супружества, сыграть в синагоге традиционную еврейскую свадьбу под кипой. И уговорил их как раз тот ребе.

Этому предшествовала интересная история: вокруг нашей гостиницы было много синагог различного толкования еврейской религии — от очень консервативного хасидского направления с канонами одежды в чёрные лапсердаки и шляпы для мужчин, и с ношением париков на бритых головах для женщин, и где мужчины и женщины обязаны быть разделены во время их частых молитв; до полной свободы реформистского направления — одевайтесь как хотите и молитесь все вместе. Для наших беженцев и то и другое было чуждо — в стране, где любая религия была гонима, они выросли атеистами. Это вызывало неодобрение еврейского общества вокруг нас: в Америке еврейство всегда определялось не как национальность, а как религия.

— Эти русские должны прежде всего стать настоящими евреями, — говорили про нас американцы. И они всячески пытались склонять нас к религии. Синагоги существовали на пожертвования их прихожан и были заинтересованы залучить к себе побольше беженцев — прихожанам это импонировало, и они жертвовали больше. Казанские наши друзья, мягкие по характеру, первыми согласились на совершение над ними религиозного обряда. А для ребе в этом была прямая выгода: видя его активность, местные прихожане давали на его синагогу больше денег.

Ирина терпеть не могла никакие религиозные культы и решилась на переговоры с ребе только потому, что та синагога была реформистской. Скрепя сердце, она пошла на деловую встречу. Ребе был одет в обычный костюм и выглядел совсем не как традиционный ребе. Его приветливая манера общения понравилась Ирине. Он выслушал её рассказ о причинах нашего отъезда из России, о моих талантах, о том, с каким желанием быть полезным новой стране я приехал сюда. Она просила его поддержать меня, помочь мне найти работу, чтобы я не потерял веру в себя и снова смог стать активным и полезным человеком. Ребе обещал обязательно сделать для меня что-нибудь. Он даже хотел пригласить нас обоих на обед к себе домой и познакомить со своей женой. Он собирался помочь и Ирине найти работу в научной лаборатории.

В назначенную субботу мы пошли на свадьбу наших приятелей. Собралось довольного много беженцев, никто из нас до этого не видел никакого еврейского обряда. Обычные прихожане молились, а наши сидели зеваками и комментировали, перешёптываясь.

Свадьба была весёлая, прихожане пели и танцевали, вовлекая и наших. Многие притоптывали, а доктор Тася пошла в настоящий пляс. Она прихватила с собой коротышку мистера Лупшица: Тася шла кругами, а он, подбоченясь, сучил ножками и шариком вертелся на месте. Впервые мы попробовали кошерное вино из Израиля. Многим оно не понравилось — слишком слабое для выходцев из России.