Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

собой подразумеваемом благосклонном отношении «неведомых игроков» к

именно этому своему питомцу, хотя теоретически они никакой этикой никому

не обязаны.

Здесь, по-видимому, приходится снова напомнить о всегдашнем стремлении Набокова к созданию контролируемых структур. Он был шахматным композитором, он был мастером композиции в своих романах, он заявлял себя

«антропоморфным божеством» для своих персонажей – «рабов на галере». Его

не устраивала ни одна из существующих религий: «Искание Бога: тоска всякого пса по хозяину; дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги.

Всё это земное. Отец, директор гимназии, ректор, хозяин предприятия, царь, Бог»,3 – это сказано устами персонажа, но от себя.

У Набокова была своя, «счастливая» религия, в которой «неведомые игроки», в условиях непознаваемой, потусторонней тайны, но вполне услужливо

строили жизнь человека в соответствии с его неповторимыми индивидуальными

качествами. Следуя этому принципу, «не только волю, но и закон» Набоков

препоручил Мнемозине4 – музе, ниспосланной ему для управления его судьбой.

1 Набоков В. Оn Generalities. С. 14; Долинин А. Клио смеётся последней… С. 244.

2 Шифф С. Вера. С. 107.

3 Набоков В. Дар. Собр. соч. в 4-х т. СПб., 2010. Т. 3. С. 467.

4 ВН-ДБ. С. 7.

84

И где же здесь место для законов истории? Его нет. Личная Мнемозина

Набокова с Клио несовместима. Место занято, Клио осталась не у дел. Набоков выпроводил её без паспорта как безнадёжную бродяжку. Потому что ведь

если её признать законной, то закону придётся подчиняться, а он не может –

он не слуга двух господ. И Мнемозину он ни на что и ни на кого не променяет.

Тем хуже для истории – она ему не указ. Пусть себе бесчинствует – он будет

продолжать своё «бессмысленное» и «невинное» занятие. Именно это – исходная, подлинная мотивация, определяющая аргументацию Набокова в его

понимании истории как цепи случайных событий, не подчиняющихся никаким

закономерностям. Потребность оставаться свободным и независимым в условиях нарастающих признаков насилия Клио над огромными массами людей

побуждала Набокова предъявить ей презумпцию незаконности. Приговор был

вынесен изначально и пересмотру не подлежал. А поскольку самая лучшая

оборона – нападение, то, со свойственной ему вербальной агрессией наперевес, Набоков предпочитал атаковать «дуру-историю» по возможности первым, превентивно. Но даже самые задиристые его заявления представляют собой –

пусть блестящую, остроумную – однако не более чем предвзятую, тенденци-озную рационализацию заданной установки. Всё остальное в его страстных

филиппиках – вторично, призвано подтвердить обвинение – и только. В конечном итоге, в подспудной, подсознательной логике всё сводилось к тому, что признать над собой какой бы то ни было контроль «дуры-истории» –

означало признать собственное перед ней бессилие, а этого гордыня писателя

позволить себе не могла.

Тем не менее, цели – своей, личной цели – Набоков таким образом до поры, до

времени достигал, поддерживая оптимизм и радость жизни, без которых он не мог

бы заниматься тем, что составляло смысл его жизни, было его призванием. «Не

следует хаять наше время – утверждал он в завершающих строках “On Generalities”,

– оно романтично в высшей степени, оно духовно прекрасно и физически удобно

… будем по-язычески, по-божески наслаждаться нашим временем … и главным

образом тем привкусом вечности, который был и будет во всяком веке».2

Как нельзя кстати пришлось в поддержку Набокову изданное в 1923 году

сочинение философа Г.А. Ландау «Сумерки Европы».3 Иронически подыграв в

названии «Закату Европы» О. Шпенглера, автор высветил «сумерки» как «ге-роическую эпоху интенсивного творчества и самоопределения» и призвал

продемонстрировать «духовное состояние поколения, дерзнувшего в безопор-ной среде опереться на себя – одинаково и в духовном, и в материальном

смысле», предрекая, что следующие поколения «с восторгом и благоговением

будут … вчитываться в летопись совершавшегося в наши дни».3 Друг отца

Набокова, после его гибели возглавивший редакцию «Руля», Ландау был хо-2 Набоков В. On Generalities. С. 14; Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь. С. 244.

3 Ландау Г.А. Сумерки Европы. Берлин, 1923.

3 Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь… С. 244-245.

85

рошо знаком и с сыном и пользовался большой симпатией и уважением с его

стороны. Воодушевляющее влияние Ландау оставило очень заметный и про-тяжённый во времени след в мировоззрении и творчестве Набокова, особенно

в романе «Подвиг». Он же, возможно, угадывается среди прототипов двух вымышленных «умниц-философов в «Даре» – Германа Ланде и Делаланда.1

А. Долинин замечает, что «с точки зрения наших сегодняшних исторических знаний … апология настоящего» у Набокова была «в чём-то близору-кой».2 Но близорукость – это отклонение от нормального зрения, пусть плохо

различающее даль, но сохраняющее общую рамку и композицию картины.

Зрение же Набокова, в силу «могучей сосредоточенности на собственной личности», предельно на ней и фокусировалось. Всё остальное существовало постольку, поскольку задевало творческое её предназначение.

До тех пор, пока Набоков мог вести в европейской эмиграции, по его словам, «несколько странную, но не лишённую приятности жизнь в вещественной

нищете и духовной неге»,3 битвы титанов апокалиптического жанра – Шпенглера, Бердяева и их последователей – хоть