Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

понедельник я отправилась долечивать свой зуб, а потом на чай в Клуб, который становится, как сказал Голди, «местом семейных встреч». Вы входите и видите полдюжины пар ног, протянутых к камину со всех сторон. Вы слышите, по крайней мере я слышала: «Это вопрос революции или эволюции», — а затем, наслушавшись, ищете «Manchester Guardian», ускользаете от Сильвии Уитэм и прячетесь ровно на 10 секунд. Фредегонда с извинениями прорывается через газетную преграду: «Ох, они такие ужасно скучные, а мне надо поговорить о чем-то кроме политики». Этим чем-то, насколько я помню (сейчас уже суббота), были Оттолин, Аликс, поэзия, любовь, пока Боб, поглядывающий в нашу сторону, не выдержал и не подошел к нам, размахивая удлиненным корректурным оттиском[567] и интересуясь, не секретничаем ли мы. «Не повезло», — ответила я, и он, успокоившись, поведал нам свои обычные литературные сплетни. Сначала Боб рассказал, что Клайв предлагает купить «Egoist[568]» и выпускать рецензии блумсберийцев, а затем спросил, что мы думаем об Уэйли[569] и т. д. и т. п. Такой он осуждающий, этот любитель скандалов, но невинный и неутомимый, как всегда. Я поехала домой, где, конечно же, случился налет. Ясная ночь сделала его неизбежным. С восьми вечера до 01:15 мы перемещались между угольной ямой, кухней, спальней и гостиной. Не знаю, сколько в этом страха, а сколько скуки, но результатом стал дискомфорт, по большей части связанный с тем, что пришлось 4 часа вести смелую и шутливую светскую беседу со слугами, дабы предотвратить истерику. На следующее утро

29 января, вторник.

последствия налета были сметены Барбарой:

— Вирджиния, я не приду в пятницу, потому что выхожу замуж.

— Замуж?

— Да, за Ника.

— А Саксон?

— Саксон не возражает. Не нужно ничего менять. Мы все согласны.

Таков итог. Лично я не думаю, что она хочет замуж, но убедила себя, что ей это нужно. А ужас от возвращения Ника через месяц делает Барбару еще более мрачной, чем обычно. Она не выказала никакого желания поздравлений или шумихи, осталась у нас и занималась печатью, как обычно. Ожидая очередного налета, мы попросили ее поспать. На этот раз он начался в 21:10, по крайней мере в это время прозвучало предупреждение. Аэроплан пролетел над домом около 23:30. Вскоре стрельба была уже так близко, что мне не захотелось идти за парой туфель в спальню. Мы разложили матрасы на кухне и, как только стих первый шум, легли на них вместе с Барбарой, а Л. остался на кухонном столе — прямо-таки картина жизни в трущобах. Один взрыв раздался совсем близко, но через час мы услышали горн и вернулись в постели. Глухой звук, который Л. выделил среди остальных, был взрывом бомбы в Кью. Кажется, девять человек погибли. Слуги стали плаксивыми, а Лотти начала объяснять, как эти налеты влияют на ее голову, — намекают, что мы должны покинуть Лондон.

30 января, среда.

Концерт и чай с Оттолин. Она разместилась в самой маленькой спальне отеля в Блумсбери, линялая, подавленная, неопрятная и чересчур разодетая. Не так много интересных разговоров, хотя она дружелюбна и не столь властна в некоторых вопросах, как обычно.

31 января, четверг.

Весь день стоял густой туман. Мы вдвоем набирали текст. Выйдя из дома за булочкой к чаю, мы достаточно надышались свежим воздухом. Помню, как были рады, во-первых, туману, во-вторых, уединению, поскольку Барбара ночевала в Хампстеде.

1 февраля, пятница.

День клочьев тумана. Прошлой ночью, говорят, стоял сильнейший за 30 лет туман, и несколько пожилых джентльменов, спасаясь от налета, перешагнули через край платформы и были раздавлены[570]. Одна кухарка упала в Темзу. Люди шли и стучали по нашим перилам, чтобы не сбиться с пути. Л. уехал в Лондон и, вернувшись домой в 22:30, сообщил о звездной ночи и ясном дне. Но с наступлением ночи здесь вновь сгустился туман.

2 февраля, суббота.

Первая прогулка за долгое время. Влажный, слегка туманный день. Когда мы выходили, звонили похоронные колокола, а на обратном пути — свадебные. На улицах у магазинов очереди людей за мясом. Гул невидимых самолетов. Обычный счастливый вечер вдвоем, по колено в бумагах.

3 февраля, воскресенье.

Воскресенье на Гайд-Парк-Гейт вновь стало светским днем, как раньше. Светскость началась рано, по крайней мере для Л., когда пришел печатник Риддел [неизвестный], как мы надеялись, чтобы предложить станок, а на деле — сообщить, что станков нет. С ним была подруга. Я подслушивала за дверью в ванной. Вернувшись с прогулки, мы обнаружили Голди, а потом явилась Пиппа[571], удивительно неопрятная, какими становятся все женщины Стрэйчи при малейшей провокации[572]. Без определенной степени привлекательности не стоит быть тщеславной — так они рассуждают, я полагаю. Разговору мешало подозрение, что она джингоистка[573] и весьма старомодного типа, к которому мы привыкли. У нее есть обескураживающая и одновременно достойная привычка молчать, когда она не согласна. Именно так Пиппа выразила несогласие, когда я сказала, что считаю совместное ведение домашнего хозяйства (подразумевая ночевки) улучшением старого стиля. Голди метко стрелял своими стрелами; моя единственная критика по отношению к нему касается чувств, которые вызывает его подход. Уж слишком большое значение они придают внешнему виду, эти престарелые важные шишки, и все же… И все же Пиппа причудливо поблекла, постарела и выглядела потрепанной. Она говорила о былых вечеринках, о Г. Б. Смите[574], Джордже Дакворте[575], Джеке Хиллзе[576] и Рождестве в Корби. Она считает, что та жизнь еще возможна и упомянутые люди куда более «цивилизованные», чем наши «короткостриженки[577]». Однако сейчас у нее нет времени на общество: она занята суфражизмом, который нынче превращается в борьбу за равенство днем и ночью. «К счастью, — говорит она, — есть люди вроде вас, которые держатся от всего этого подальше. Главное, чтобы такие оставались, а у вас была экономическая независимость или возможность ее достичь. Это самое важное. Нет, я не умная. Меня всегда больше заботили люди, чем идеи, а теперь мне пора. У меня есть дела. Здесь же я рискую разлениться, чего делать не стоит». И она уехала. До меня вдруг дошло, что с возрастом взгляды не меняются, а остаются теми же, но блекнут и увядают. Это касается и Голди. Вечер в одиночестве.

4 февраля, понедельник.

Отвозила в «Times» статью о Кольридже[578] и опять заблудилась — отчасти из-за множества водных каналов. Встретилась с Л. в Клубе,