Андрей Аникин - Адам Смит

Несчастный Калас надолго останется в памяти Смита. Он вспомнит его, готовя к переизданию «Теорию нравственных чувств» и дорабатывая изложение вопроса о нравственных страданиях невинно осужденных людей: «Невинный, идущий на казнь по ложному обвинению в позорном и гнусном преступлении, поражен самым большим несчастьем, какое только может постигнуть человека. Его нравственные страдания часто гораздо сильнее, чем страдания того, кто действительно совершил преступления, в которых его обвиняют… К счастью для человечества, такие ужасные случаи, как надо надеяться, весьма редки в любой стране…»

К этому утешительному выводу в новом издании добавлен Калас, который, как пишет Смит, в свой последний миг на требование монаха покаяться отвечал: «Отец мой, неужели вы можете верить, что я виновен?»

Но этот случай все же кажется Смиту чудовищным исключением. Как в экономике, политике и морали, он оптимист и в области права. Живя на заре буржуазной эпохи, он имеет на это основания.

Три месяца Смит и оба его питомца проводят в Женеве. Неизвестно, по чьей инициативе крохотная кальвинистская республика была избрана как следующий семестр странствующего университета. Возможно, что этого хотели родственники герцога со стороны матери: Женева была для шотландских пресвитериан чем-то вроде папского Рима для католиков. Если так, то их надежды не оправдались. Смит, а с ним и юные аристократы общаются отнюдь не с кальвинистскими попами и богословами.

Более вероятно, что маршрут выбирал сам Смит. Летом Таунсэнд писал своему пасынку, что он целиком полагается на Смита в вопросе о «ходе занятий» и не возражает против их отъезда из Тулузы, которая, видно, всем троим изрядно надоела. (Заодно, предвидя, что ментор выберет дорогу на Париж, он дает 19-летнему герцогу благие советы по части осторожности с парижскими женщинами.)

Но Смит не спешит в столицу. Да и Юм советует явиться туда к зимнему сезону, когда заблещут знаменитостями и талантами парижские салоны.

Что же влечет его в Женеву? Каждый образованный человек знает, что Женева — родина Жан-Жака и приют Вольтера.

После полутора лет в абсолютистской Франции, да еще в фанатической Тулузе, республика третьего сословия вдвойне интересует его.

В Женеве — Теодор Троншен, его заочный знакомый, отец того швейцарского юноши, который делил кров и хлеб в глазговском пансионе с Десницким и Третьяковым. Троншен — врач и близкий друг Вольтера. Было бы непростительно упустить такой случай.

Через две недели после их прибытия в Женеву доктор Троншен везет шотландцев к Вольтеру.

Экипаж с трудом выбирается через узкие улицы к городским воротам, которые, по средневековому обычаю, все еще неукоснительно закрываются в пять часов вечера и открываются на рассвете, и через час подкатывает к границам владений «сеньора Ферне и Турне».

Первое, что они видят, — новенькая церковь, на фасаде которой издалека читается надпись: «Deo erexit Voltaire, MDCCLXI» («Богу воздвиг Вольтер, 1761»).

Это очередная шалость непостижимого старика. Церковь посвящена вольтеровскому высшему существу, которым он хочет заменить старого христианского бога, но служит в ней самый обычный католический кюре. И уж совсем фантастично, что, тронутый усердием закоренелого безбожника, папа римский прислал ему в дар для этой церкви кусок власяницы святого Франциска Ассизского!

Кальвинист Троншен рассказывает это с недоумением и возмущением, хотя он, может быть, лучше, чем кто-либо другой, знает не только тело, но и нрав своего пациента. Кальвинист Смит непроницаемо молчит, хотя кальвинист герцог Генри вопросительно поглядывает на него.

Но вот и просторный, комфортабельный господский дом. Гостей принимает племянница и домоправительница Вольтера мадам Дени. Хозяин выходит через полчаса.

Напомним: стоит осень 1765 года. Вольтеру 71 год. Физически это маленький, сухонький старичок: как говорится, неизвестно, в чем душа держится. На пергаментном лице с запавшими щеками горят живые лукавые глаза, в которых, кажется, сосредоточилась вся жизнь. Его плоть теряется в знаменитом пальтообразном халате серо-голубого цвета.

Но дух Вольтера силен, как никогда. Год назад он опубликовал «Философский словарь» — свой самый «вольтерьянский» труд, который торжественно сожжен рукой палача и в католическом Париже и в кальвинистской Женеве. Он только что вышел победителем из дела Каласа, которое потребовало трех лет борьбы, неимоверного труда, энергии и мужества. Окрыленный победой, он начинает борьбу за жизнь и честь другой жертвы тулузских фанатиков — землемера Сервена, столь же ложно обвиненного в убийстве дочери, которая в действительности была погублена «черными дамами» — монахинями. В письмах этих месяцев он все чаще обращается к делу Сервена. Призыв «écrazez l'infame» («раздавите гадину», то есть официальную церковь, религиозный фанатизм, нетерпимость) становится именно в это время его символом веры. 19 ноября 1765 года — как раз в дни бесед со Смитом — он обращается к парижским единомышленникам: «Вперед, храбрый Дидро, неустрашимый д'Аламбер, нападайте на фанатиков и негодяев… разоблачайте их плоские разглагольствования, жалкие софизмы, историческую ложь, противоречия, бесчисленные нелепости; не допускайте, чтобы здравомыслящие люди стали рабами глупцов. Рождающееся поколение будет обязано вам своим разумом и свободой». Это письмо ходило по Парижу в списках, когда Смит через месяц приехал туда.

Правда, вместе с тем письма Вольтера в октябре — декабре 1765 года полны жалобами на нездоровье, плохое зрение, докучливых и тупых посетителей.

Так, может быть, встреча двух великих мыслителей XVIII века свелась к церемонии представлениями разговору о шотландском климате и здоровье старца? Вероятно, нет.

В жалобах Вольтера есть доля стариковского кокетства: он проживет еще 13 лет и до конца дней сохранит поразительную работоспособность. Что касается гостеприимства, то посетивший его несколькими месяцами раньше молодой и никому не известный Джемс Босуэл, бывший студент Смита в Глазго и будущий автор «Жизни Сэмюэла Джонсона», удостоился приюта в Ферне на несколько дней и ряда бесед с Вольтером. Другой знакомый Смита, историк Эдвард Гиббон, годом ранее был поражен тем, что Вольтер устроил для своих гостей спектакль, в котором сам играл главную роль, в 12 часов ночи дал ужин на 100 персон, а потом еще участвовал в танцах.

Смита представляет Троншен — один из самых близких к Вольтеру людей и в то же время большой почитатель Смита.

В библиотеке Вольтера имеется разрезанный экземпляр «Теории нравственных чувств» издания 1761 года. Очевидно, он по меньшей мере просматривал книгу. Троншен не мог не сообщить ему, что Смит ближайший друг Юма. А Юма он отлично знал и ценил: в библиотеке Вольтера целая полка его книг с многочисленными пометками хозяина.