Воспоминания о Ф. Гладкове - Берта Яковлевна Брайнина

надо, а вырабатывать и оберегать... Проверять, конечно, надо. А то вон четыре бурсака, оказалось, к экзаменам плохо подготовились. Ведь надо же оглушить комиссию на экзамене: «Я, говорит, «Болдинскую осень» не дочитал». Не дочитал?! «Болдинскую осень»? И не стыдно?

— Это что же вы, голубчик, не приходите? Я вызывал вас. Оказывается, здоровье-то ваше пока плоховатое. Идите в клинику Литфонда. А я вам тут стипендию назначил. Выписал уже. Ничего, что тройку поймали. Выправитесь. Получайте стипендию. Мой зам-законник и тот согласен. — И, сверкая очками, он хитровато смотрит на меня. Я, конечно, согласен.

— Друзья мои, надо наших поэтов послать на завод. Ждут. Хотят встречи с нами. Просите Григория Абрамовича Бровмана, он вас там представит как полагается. Выступайте перед рабочими с удовольствием. Отберите стихи по совести — пободрее и попонятнее. Без вашего дьячковского нытья читайте, просто, бодрым голосом. А то знаю вас — стихи о победах, а звучат так, будто мы терпим поражение... Не дрова везите, а живой зеленый лес поэзии. Ну, голубчики, поезжайте...

— Соберем-ка всех руководителей творчества да и обсудим — как налаживать это трудное дело. Конечно, пишется произведение не на семинаре и не всем семинаром. А вот помочь интимному процессу творчества — это на семинаре можно. Не мешать, а помочь. Позвоните Федину, попросите от моего имени — пусть он первый и начнет. Мы с ним теперь и чин профессора получили. Леониду Максимовичу непременно сообщите — ждем его. Леонов научит ребят думать, честно и смело думать. Нырять в глубину научит. Николаю Ивановичу тоже непременно звоните. Такой он, знаете, простой, обыкновенный, а духовная сила в этом худом Замошкине — на троих. Я с ним на Балканы ездил: редкой красоты собеседник, советчик. Но до чего же скромен! Подталкивать приходилось, чтобы его приметили. Вот тоже мои давние друзья — Обрадович, Казин. Тащите их на заседание, требуйте с них все, что надо. Они сделают. Хорошее дело — скромность, но надо же и меру ей знать...

— Подумайте, кто бы смог начать читать курс психологии творчества? Все навострились одну социологическую анатомию писателя предподносить. Ну да, идеи, объективная действительность и ее познание — это все так. А как проходит процесс обработки замысла, жизненных впечатлений, как перевоплощается жизнь в слово художника? Разве это «интуитивизм»? Разве это не дерзость материалистического подхода к «тайнам» творчества? Пора быть науке о творчестве, чтобы убить вульгарное упрощенчество и мистическое шаманство. Поищите энтузиаста психологии творчества. Может быть, такой есть, которого я не знаю. В старые времена книжки регулярно выходили — «Вопросы психологии творчества». Вот бы и нам подобное, но по-нашему организовать.

— Враг я эстетства, всякой декадентской ворожбы. Она — от пустодушия, от рафинированной брезгливости эстета к реальной жизни и особливо к жизни народа.

— Настоящее от прошедшего отличать надо, но отрывать — не надо. Борьба идет сейчас, но началась-то она не сегодня. Так-то, будущий романист. Берите свою рукопись домой, подумайте, поработайте, заходите.

— А вы пока не пишите стихи. Поучитесь. Да-да, не пишите... Гм... Не можете не писать? Ну... тогда разрешаю писать раз в неделю. По субботам. И — не срывайте академических занятий.

— Пришел тут ко мне один инспектор. Допытывается: есть в институте богема? Я отвечаю, а сам еле сдерживаюсь: «Есть, говорю, когда фронтовик четвертинку выпьет, а на закуску денег не имеется». Чуть не выгнал этого фельдфебеля в Вольтерах!

Федор Васильевич, как руководитель группы прозаиков, всегда очень беспокойно готовился к встрече с ними.

— Я не хочу их своей персоной донимать... Я буду донимать их опытом классиков наших, Горьким. Конечно, буду говорить, чем я сам недоволен был в своих писательских хлопотах. Как-никак я и с Горьким спорил. И не всегда был им бит. Ведь я никогда ни перед каким авторитетом не терялся. Из уважения к авторитету... И к себе. На Капри с Алексеем Максимовичем схватывался. И в Москве. Крутой был наш первейший мастер, порою крепкие подзатыльники раздавал и направо и налево, но... старые мастера издавна так себе смену готовили...

Федор Васильевич внимательно следил за общим и профессиональным развитием многих студентов, общаясь с ними в личных разговорах, читая безотказно рукописи ребят с разных семинаров, споря с ними в коридорах, в своем кабинете, во дворе Дома Герцена или идя по дороге на улицу Воровского, в Правление Союза писателей. Нередко он принимал студентов и у себя на Лаврушинском переулке. Многие из бывших питомцев вуза лучше меня расскажут, как он внимателен был к Расулу Гамзатову, к Ольге Кожуховой, к Владимиру Тендрякову, Владимиру Солоухину, Семену Шуртакову, Александру Парфенову, Юлии Друниной, Маргарите Агашиной, Лидии Обуховой, Евгению Винокурову, Борису Бедному, Юрию Бондареву.

— Худо ли, хорошо ли, а мы с вами, дорогой, Устав института состряпали? Состряпали. Имя Литвузу присвоили? Отныне он украшен именем незабвенного Алексея Максимыча. Стипендий персональных для ребят набрали? Набрали. Пускай ребята растут под покровительством авторитетных имен, — посмеивался Федор Васильевич, возвращаясь из Министерства высшего образования. — Вот программку бы нам свою по советской литературе разработать. Уж очень скучная эта штука у министерства получилась. Какая-то опись градоначальников, а не процесс развития нашей литературы...

Во все поры жизни института директор Гладков вникал по существу вопросов, беспокоил, будоражил, предлагал, требовал, убеждал, спорил. И никогда не был равнодушным, апатичным, безразличным. С ним можно и нужно было спорить, возражать ему и порою с ним не соглашаться. Но в деловой мир забот и вопросов Федор Васильевич не вносил дурного пристрастия. Он умел убеждать, но умел и слушать, и соглашаться. С ним было нелегко, но интересно работать. Приходилось удивляться неиссякаемой энергии, инициативности далеко не молодого по возрасту, но, пожалуй, самого молодого душой директора из всех мне известных директоров института — милейшего спорщика, собеседника Федора Васильевича Гладкова.

В 1947 году Союз писателей согласился на просьбу Федора Васильевича и освободил его от руководства Литинститутом, признательно поблагодарив его за проделанную им работу. Но я имею основание сказать, что Федор Васильевич далеко не полностью освободил себя сам от забот об институте. И дело тут не только в том, что наша с ним дружба невольно «задевала» вопрос о жизни института. Студенты искали повод посетить его, я — не скрою — пользовался его советами. Бывало, звонок телефона — или в институт, или ко мне на квартиру — оповещает о желании Федора Васильевича поговорить обо всем и...