Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

Мамлеев сыграл в юности Гейдара фундаментальную роль в определении его пути, в становлении личности. Гейдар постоянно цитировал «Шатунов», особенно эпизод про куротрупа, который так боялся смерти, что вообразил себя курицей. – На этих словах Максим Леонардович засмеялся так искренне, как может смеяться только человек, которому искренне смешон куротруп. – Когда он говорил про Мамлеева, было видно, что он говорит про человека, который живет в его сердце. Но при этом он его критиковал и шутил над ним. Гейдар вообще был человеком очень ироничным. Он его никогда не называл Юрой, Юриком, Юрочкой – только Юрием Витальевичем. Когда Юрий Витальевич уехал в Америку, рассказывал Джемаль, он уезжал таким суровым бойцом; но Америка, по мнению Гейдара, сломала Мамлеева. Он понял, что это не страна свободы, а страна тупых обывателей и мещан, покруче совка. Плюс он не получил того успеха, который у Мамлеева был здесь, в контркультурном пространстве России. Его гиперинтеллектуальная метафизическая проза в Америке была абсолютно непонятна – ни эмиграции, ни самим американцам. Мамлеев – это же не Стивен Кинг, хотя Стивена Кинга Джемаль тоже очень высоко ценил…

– Да ладно?

– Очень высоко ценил. Я ему говорил: как вы можете читать эту хрень? Он отвечал: вы не понимаете, перечитайте еще раз другими глазами. «Темную башню» он считал обязательным чтением, он занимался ее интерпретацией через методологию Генона, которая сразу всех этих Алых Королей оживляла и делала чем-то совершенно иным. Так вот. Гейдар мне рассказывал, что очень ждал, когда Мамлеев вернется из Америки. Он ждал, волновался, и вот открылась дверь, и я увидел, говорит Джемаль, живой труп. Просто ревенанта, умершего не до конца, абсолютно сломанного человека с бегающими глазами, потухшим взглядом. Он подумал, что это мертвый Мамлеев, который решил не гнить, а вернуться сюда, в эту реальность. Поэтому Гейдар вообще не относился всерьез к шашням Мамлеева с Путиным и так далее. Юрий Витальевич приходил ко мне, когда я в «Независимой газете» работал. Для меня это было честью, я относился к нему как к тому, кем он и является, – как к мэтру, наделенному тайным знанием о человеке, знанием, недоступным профанам. Но мне тоже казалось, что это не тот гигант, которого описывал Гейдар, говоря о Мамлееве 1970-х годов. Тогда передо мной вставал такой пронизывающий человеческое психополе монстр, от которого не уклонится ничто. А я видел человека, который мне звонил по поводу каких-то гонораров, которому задолжали тридцать рублей. Но когда Юрий Витальевич умер, Гейдар очень переживал. У Гейдара было очень правильное, чистое сердце. Если он считал человека другом, любил его, он никогда на нем не ставил крест, пока тот не совершал какую-нибудь уж совсем дикую подлость. Мамлеев, естественно, ничего такого в жизни не совершал, а просто сломался. Гейдар сравнивал его с куротрупом. Он говорил: Юрий Витальевич испугался тех высот, которых он достиг, и тех глубин, в которые он заглянул.

– Наверное, именно поэтому в него так вцепился Алексей Германович Дугов, чтобы хоть одним глазочком заглянуть туда и присвоить это себе.

– Дугов искал алхимического брака с властью, Дугов строил метафизическую империю, в которой он хотел быть Мерлином, а всякая гэбня должна была быть рыцарями короля Артура. И, естественно, Мамлеев был оправданием для Дугова. Когда Мамлеев начал искать в русской идее оправдание существующей реальности, Дугов перестал пребывать в одиночестве, потому что Гейдар и Головин очень издевались над Дуговым из-за этого всего. И Мамлеев стал для него поддержкой, потому что авторитет Юрия Витальевича был безусловен, несмотря на его экстравагантное поведение (выражаюсь так мягко, потому что я не тот человек, который имеет право критически высказываться о Мамлееве, который, повторюсь, для меня абсолютный мэтр).

На этом моменте нашей беседы я цитирую по памяти один пассаж из «Садов и пустошей», который веселит Максима Леонардовича не хуже куротрупа, но о котором читателю знать вовсе не обязательно.

– Да, Гейдар очень иронично к этому относился, – отвечает на это Шевченко, посмеиваясь. – Алексея Германовича он воспринимал как млад-ше-го, – добавляет он с нажимом на последнее слово и по-интеллигентски правильно разбивая слово на слоги. – Как младшего.

– Наш младшенький, – поддакиваю я, хотя едва ли кто-то, кроме одного человека из ныне живущих, поймет смысл моей издевки.

– Но при этом как необычного младшего. Не как того младшего, которого посылают за пивом, а как вундеркинда, которым, безусловно, является Алексей Германович – человек незаурядных взглядов. Но Джемаль считал Дугова прежде всего доктринером, он считал, что Алексей Германович всю жизнь эксплуатирует и прокачивает только одну тему Генона, не выходя за нее. Он очень радостно воспринял книгу Дугова «В поисках темного Логоса», сказав: «Наконец-то Леша написал что-то стоящее; наконец-то он по-другому посмотрел на реальность». За их диалогами можно было наблюдать бесконечно. Как-то в Тегеране они говорили несколько часов: о Канте, о Геноне – этот диалог можно было слушать затаив дыхание. Они, два удивительных человека, понимали друг друга с полуслова. В какой-то момент последним человеком, еще понимавшим Гейдара, оказался Дугов. И то же самое можно сказать про Алексея Германовича: Джемаль был последним человеком, который понимал его душу и его ум…

В совершенно пустую прохладную комнату, в которой мы беседовали, спешно, но в то же время чинно и плавно вошел карлик с обритой головой. Вида он был такого элегантного и все же экзотического, что невольно подумалось: ему не хватает кумачовой ливреи. Вместо этого его тело было спрятано в китайский френч с металлической эмблемой НАТО в петлице. Элегантный карлик что-то прошептал на ухо Максиму Леонардовичу, тот сделал вид, будто не изменился в лице, однако ясно было: услышанное его встревожило.

– Простите, мне правда надо уходить, – сказал он мне уже совсем без улыбки. И добавил: – Думаю, вы понимаете.

Я кивнул, сделав вид, что и правда все понимаю. Максим Леонардович и карлик в суньятсеновке вместе кивнули в ответ и зашагали прочь, видимо, по каким-то депутатским делам. Немного досадно, что мы поговорили так недолго: впрочем, я увидел и услышал вполне достаточно для понимания того, кем мог быть Гейдар Джахидович.

Дело в том, что всякий раз, когда Максим Леонардович произносил имя Джемаля, выражение глаз его менялось, приобретая какой-то лучащийся блеск. Обычно именно так ветхозаветные, почти филистимлянские романисты вроде Жана Жене описывали то, что называется любовью. Не нужно обладать феноменальной проницательностью, чтобы понять: Максим Леонардович, вспоминая Джемаля, говорил о человеке, который давно умер, но продолжает жить в его заковыристом сердце.

Ориентация – обскурантизм

В начале 2019 года