Андрей Белый - Воспоминания о Штейнере

Бывало — взвивается тема; и он уже не тот, — не сдержанней, не пытающийся замкнуть свой голос и не пытающийся волну содержания сдержать небольшим круговым, словно сдерживающим движеньем изящной руки: он — уже откинут от кафедры — весь — назад, с оторванными в стороны брошенными руками, глядя как бы вниз из недосягаемой высоты, бьет в нас крепнущим, точно падающим с утесов в глубь пропасти голосом; и темп фразы — быстрее, быстрее, быстрее, как ускорение падающих в пропасть тел; глаза — вспыхнули и точно разъялись перед бессмыслицей пригвождаемой философии или квази — научного взгляда (тут уже не до "МАМА" Фехнер; призванная на помощь "МАМА" теперь словно над ним бросилась как разгневанная Эриния); в эти минуты у доктора голос делался — гром; надувалась на шее артерия, глаза — огненные колеса — в нас били фонтанами блеска, а руки, оторванные от кафедры и взнесенные и разведенные на уровне головы повернутыми к небу ладонями, начинали как бы призывать Эринию на тупое и общее место, которое он гвоздил; миг — и глаза взлетают наверх; а голос — не поспевая за вихрем взвиваемой фразы, взвиваясь куда — то над нами уже — ослабевает; но кажется, что он громче еще в высях, там, куда молниеносно вознесся; казалось мне в эти минуты, что доктор, вдруг вырвавшись из себя самого, над собою самим на нас мчится громовым раскатом; качающаяся же фигура — не доктор; "ТАК ЧТО-ТО", автоматически производящее движение, по знаку доктора, — "ТОГО" доктора — свыше: теперь — то он — с Большой буквы; теперь — только слушать: в разъятом сознании в быстрой смене фраз, смыслов, сопоставлений над ними, над всеми, как радуга над фонтанными каплями, вспыхивает мгновенный и молниеносный смысл вовсе не сказанного в словах; сколько раз мне казалось в эти минуты, что было сказано то, чего потом не оказывалось в стенограмме; и. это — не мое впечатление, а всех, хорошо знающих РИТМ его лекций; тут — фон разверзался: за словом; и куща невидимая, под которой он ходил, как бы нас брала: нет, не всех, — только тех, кто прислушивался вторыми ушами; записывать было бы бессмысленно; сам он просил: "Не записывайте, но — слушайте!" Он разумел: слушайте ВТОРЫМИ[185] ушами.

Когда же полет его мысли уже был не фразою, — молниеносным зигзагом, то — упадал его голос до шопота; и он сразу, бросался лбом с кафедры, как иерей на служенье в глубоком поклоне у алтаря перед Кем — то, с Кем он разговаривал; руки — схватывались опять за край кафедры; нос как будто надрубливал что — то над ней, а глаза — закрывались; в эти минуты — казалося, что — тишина: и что силы и скорость течения речи его — есть лишь "НОЛЬ"; но то были именно минуты вихрей; и — тут вспоминались слова — слова Ницше: "Мысли, приносящие мировой переворот, ступают на голубиных шагах". Пауза. Точка. И над кафедрой он — молчит. И потом, вновь спокойный, но несколько бледный, автоматически зацепляясь пальцами за шнур болтающегося пенснэ, — он обводит присутствующих серьезным, невыразимо значительным, невыразимо скорбным порой, а то — строгим взгладом; и ждет чего — то; может быть, — ждет волны ответной от нас на волну, им отданную; слушает сердца; а верней, что средцем он слушает те именно "ГОЛУБИНЫЕ ШАГИ", о которых знал Ницше; и которые слышались многими в эти ТИХИЕ МИНУТЫ лекций, между громами порывов. Мне эти минуты воспоминаний связывались со стихами Владимира Соловьева:

И в тихом дуновенье

Он Бога угадал[186].

Он, бывало, стоял перед нами в такие минуты — как бы угадавший, прислушиваясь, и как бы угадывал: УГАДАЛИ ЛИ МЫ; и обводил нас глазами, казавшимися огромными и грустными бриллиантами, как бы наполненными слезами, одновременно любви и скорби: любви к "МИРУ СЕМУ", и скорби о том, что "ВО ЗЛЕ ЛЕЖИТ ОН"; иногда он такими минутами оканчивал лекцию; и мы, мало сказать, взворошенные, мы — понявшие на один миг НЕПОНИМАЕМОЕ и вспомнившие на один миг не бывшее с нами, которое — то и было действительно БЫВШИМ, мы даже не пытались взглядами пересказать друг другу о ТОМ, в чем мы были; и — странный факт: после лекций таких, — нельзя было разойтись; но и нельзя было говорить; и мы звали друг друга в кафе; и под звуки пошлости "СЕГО МИРА", под визгливые скрипки, или под "Уймитесь волнения страсти", разыгрываемые в берлинском кафе, сколько из нас испытывали перерождение души: те именно миги и вспоминались, неслись через жизнь; никакие "симфонии" — не могли бы аккомпанировать нам в такие минуты; душа требовала "ПЛЮС БЕСКОНЕЧНОСТИ"; и в "МИНУС БЕСКОНЕЧНОСТЬ" скрипченок охотней мы шли, чем в слова; сколькие из нас с дикой злобою взглядывали на порой прорывавшиеся слова теток: "ДАС ВАР — этвас, этвас[187]…". Хотелось вскрикнуть, — "МОЛЧИТЕ".

Молчали в кафе.

И потом возвращались домой.

В эти тихие минуты, хотелось бы сказать, — шаги тихого, белого грома его, о, не слов — удивительны, выпуклы, вырезаны, непроизвольны бывали и все его жесты: знаками складывались; вот один жест: рукой, поднятой и протянутой перед собой, начертывает медленно и отчетливо линию вниз; и жест — непроизвольное сопровождение слов; пауза в жесте; и вот: рукою, тою же, протянутой в сторону, он проводит перед собой горизонтальную линию; и опять — таки: линия — непроизвольное сопровождение фразы; но получившееся пересечение линий, отчетливо рисующее перед нами КРЕСТ, есть высечение меж двумя смыслами двух смежных фраз — смысла третьего, большего, как и крест есть ФИГУРА, а не сумма линий; и — снова пауза: вот он обводит (опять непроизвольно) рукою вокруг креста круг; и — КРЕСТ в КРУГЕ; и вот наконец, он естественно, непроизвольно, — одним только шагом своим приближается; и стоит: в точке начертанного креста с разведенными направо и налево руками; и он — как КРЕСТ в круге.

Движений подобного рода, непроизвольных, нельзя было нам не увидеть; в минуты расширенности сознания все мелочи, так сказать, увеличивались; наблюдательность — изострялась; мы видели в эти минуты — не только движения его лица, истонченного в лик; мы видели — жест; и — сумму жестов; и — вырезанную фигуру из них.

Изощренность внимания — делалась невероятной в такие минуты: но — и она имела предел; иногда выносили мы лекцию; и трезвое сознание не расключалось с ИНЫМ, не рассудочным, образным; иногда ж наступали моменты, когда два сознания в нас расключались — на время; и мы, как укачиваемые на ритмах его громыхавшего голоса, строили образы; вот — встает шар; это — солнце; вот — блеск из него излучается; и — спохватывались: "Что это вижу за сон я?"… Сколько раз я был в полусне, когда грезились образы; и в эти минуты (потом вспоминал я об этом) — я строил образы не произвольные, а соответствующие мной пропущенному в такие минуты ЛОГИЧЕСКОМУ содержанию слов: "Что я вижу: откуда в душе образ солнца; нет, — слушать: что доктор — о чем говорит?" И — оказывается: говорит о солнце духовном; и далее — связывает это солнце с сердечной деятельностью; и — со Христом. — "Вот о чем? Да и я видел солнце сейчас", — удивляешься; и — пытаешься вернуться к сознанию рассудочному.