Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

— Скорей!

— Скорей!

— Скорей!

Я зажег карманный фонарь. Группа негров катила по дороге чудовищный обрубок дерева метра два-три в поперечнике и метров пять в длину. Все они были вооружены кольями, которые подсовывали под обрубок в виде рычагов, и так передвигали этот груз вперед, несмотря на неровности дороги и рельеф почвы. В белом луче моего фонаря проплыли искаженные от натуги лица, выпученные глаза, высунутые языки. Сзади вертелся надсмотрщик — очевидно, отставной солдат, судя по мятой феске казенного образца. Обливаясь потом, он изо всех сил работал палкой и горлом — из темноты непрерывно доносились звуки ударов и исступленный, сорванный голос:

— Скорей!

— Скорей!

— Скорей!

— Откуда они?

— С концессии, мсье, — ответил негр-водитель и закурил. — Катят болванки в порт. Я нарочно повел машину в объезд — хоть дальше, но все-таки скорее: теперь нам не дадут ехать свободно, я уж знаю.

— Да разве можно катить руками такую тяжесть?

— Можно, мсье. Недаром белые люди про свою тяжелую работу говорят: «Я работал, как негр».

— А если дорога пойдет вверх, ну хотя бы на ничтожные сантиметры?

— Она на участке в шестьдесят километров не может быть ровной, как стекло, мсье. Станет подниматься — надсмотрщик нажмет посильней, вот и все. Докатят, не сомневайтесь, но доживут до порта не все.

— Что вы хотите сказать?

Но водитель дал газ, и мы двинулись дальше. Я опять заснул и скоро снова был разбужен. И снова… и снова… Задремлю — и сквозь дрему уже слышу все то же слово, одно это проклятое слово:

— Скорей!

— Скорей!

— Скорей!

И мимо тащится очередная рабочая партия — такой же чудовищный обрубок, те же высунутые языки и натужный стон и то же противное хлопанье палки по голым телам. Сплошное движение громадных обрубков. Поток древесины. Это была скверная ночь. Обрубковый кошмар.

Под утро я остановил машину на обочине, и мы с шофером заснули часа на три.

Уже погружаясь в спасительное небытие, я на минуты вызвал к себе милое видение.

Прохладный рассвет. Хижина на фоне чернеющего в дымке леса. На циновке расположилась семья — муж, жена и сын. Женщина спокойно стоит на коленях, а пожилой муж и взрослый сын, оба воины, судя по страшной татуировке, сидят по сторонам; каждый двумя руками держит по длинной и тощей груди и с аппетитом чмокает и сосет молоко. Как корова, которую доят, женщина терпеливо ждет и курит огромную трубку, пуская клубы дыма через нос.

Тихонько прицеливаюсь фотоаппаратом. Щелк! Готово! Снимок под номером первым сегодняшней серии записан в блокнот под заглавием: «Завтрак».

«Неужели и моя шаловливая Люонга когда-нибудь вот так же…» Я улыбаюсь. У нее маленькие темно-золотые груди, как чудесные цветы, нежные и нетронутые…

Однако нужно спешить. Я дал себе один час утром на фотографирование и прогулку. Сворачиваю в деревню.

— Ты говорил, господин, тоже молоко хочешь. Вот молоко, — капрал указывает через плетень.

Чистенький дворик, бегают куры. Две голые женщины доят козу. Одна, сидя на земле, возится у вымени, другая стоит на коленях и, подняв козе хвостик, старательно ртом надувает ей сзади воздух.

— Что она делает? Зачем?

— Очень полезно: много молока даст коза! — авторитетно заявляет капрал.

Щелк! Снимок № 2 записан в блокнот.

— Нужно будет купить белую козочку Люонге! Пусть играет.

Идем дальше. Вот рынок. Здесь пестро, дымно и шумно: водянистый блеск рыб, яркие пятна фруктов, затейливые украшения и костюмы толпы — веселая картина, радующая глаз художника. Я брожу среди шума и гама, выискивая интересный сюжет. И вдруг вижу: на циновке сидит молодая женщина и продает фрукты и пшено, ее муж, очевидно сопровождающий сюда жену из соседнего поселка, стоит рядом, ожидает окончания торговли, лениво глядя по сторонам. Он стоит, изящно изогнувшись, опираясь на пучок тонких копий, стройный и черный, как живая статуэтка, и… меланхолически в одиночку занимается любовью! Я захожу так и этак, позиция выбрана, снимок № 3 готов!

Становится жарко.

«Пора домой, — думаю я, пряча фотоаппарат. — Не забыть сказать Люонге…»

— Черт побери! — восклицаю громко, внимательный капрал уже берет под козырек:

— Господин?

«Почему все мои мысли, о чем бы я ни подумал, неизменно бегут к Люонге? Что она мне? Живая игрушка? Эй, белый господин, осторожность!»

После обеда я уснул. Меня будит крик на веранде. Хрипло лает капрал, как серебряный колокольчик звенит голосок Люонги. Выглядываю. Оба держат по моему сапогу, капрал наступает с кулаками, Люонга смущена.

— В чем дело?

— Дал ей чистить твои сапоги, господин. Сама просила. Ушел за водой. Всю мазь съела. Целую банку! Восемь франков, вот написана цена!

Доказательства преступления явные — у Люонги лицо так измазано ваксой, как у наших детей иногда вареньем. Она что-то лепечет, держа обеими руками тяжелый сапог.

— Что она говорит?

— Хотела понюхать, нечаянно съела.

Я беру маленькую преступницу за ухо и веду в комнату. Капрал, довольно ухмыляясь, берется за щетку, я закрываю дверь. Мы садимся на пол. Носовым платком и одеколоном я вытираю ей губы и щеки, мою руки мылом. Она с любопытством косится на розовый кусочек, поймав этот взгляд, я прячу мыло в чемодан — так надежнее! Потом наливаю себе виски, закуриваю, сажусь на постель и с притворной серьезностью начинаю проповедь. Люонга слушает, сложив скромно ручки, сделав соответствующее случаю лицо, но живые черные глаза косят на мои вещи, шарят по комнате и, наконец, останавливаются на красной коробке с сахаром. Она знает ее — ей за послушание всегда выдается кусочек. Я никогда не воспитывал детей, но педагогический опыт у меня есть, так как я выдрессировал не одну охотничью собаку. Когда мир восстановлен, мы начинаем беседу — знаками, улыбками, словами на своих языках, вообще, вполне понятный разговор. Я достаю очередные подарки — освободившиеся за день коробочки и бутылочки. Она раскладывает их на полу, любуется, гримасничает, как птичка щелкает языком. Я думаю, временами она вовсе забывает обо мне, увлекшись игрой, но когда я отворачиваюсь к сигаретам, она быстро подвешивает в уши вместо сережек пуговицы и сует ко мне плутоватое личико, ожидая похвалы.

— Ну, нет, Люонга, это некрасиво. Ты повесь вместо сережек бабочки!

Она не понимает. Напрасно я открываю и закрываю ладони, подражая движению крыльев.

— Помнишь, в ночь, когда ты впервые пришла сюда и я едва не застрелил тебя, синяя, как небо, чудесная бабочка блестела вот здесь! — я указываю место рукой.