Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

И вот как-то однажды на очередном сочинении, взяв свободную тему, решила забыть о своей безграмотности и писать как бог на душу положит. И написала. Прошла неделя, учительница русского и литературы принесла проверенные работы в класс и сказала:

— Да-а! Все в общем-то написали на взятую ими тему и грамотно, ну почти грамотно, кроме двух учениц, которые меня поразили до такой степени, что даже не знаю, что и сказать! — Она назвала мою фамилию и еще одной девочки. — То есть у них обеих не просто двойка за грамотность, а кол на двоих. Особо хочу отметить, что и то, и другое сочинение написано на свободную тему. Так что и проверить знания по пройденному материалу не представляется возможным.

Я затаила дыхание. «Переведут обратно в пятый!» — думала я, глядя на подругу по несчастью. Та, опустив голову, тупо уставилась в парту.

— Но вот какая вещь — продолжала учительница. — И то, и другое сочинение читаются как литературные произведения. У ваших одноклассниц определенно литературный талант! Однако что такое литературный талант при полной безграмотности?!

Пришлось маме взять мне частного учителя по русскому языку.

Теперь, освободившись от бухгалтерского дела, мама работала в моей школе, но не оставляла надежды вернуться к хореографии. А тут как раз позвонила Марина Фоминична Нижинская.

— Полин! Ты при деле или как? Есть место хореографа в Доме пионеров на Полянке. Если хочешь, давай вместе поедем.

— Давай! — ответила мама. И, уже собираясь положить трубку, вдруг услышала:

— Да! А как поживает моя швейная машинка? Пора бы ее вернуть! — сказала Марина.

Но как ее вернуть, если в 103-й школе, которая находилась на Молчановке, мне сказали, что она уже месяц, как сдана в металлолом.

— Ты же за ней не приходила, а объявление с просьбой забрать все оставленные на станции машинки и инструменты провисело целый месяц! — сказали мне в школе.

— Но целый месяц я была в колхозе.

— А что было делать школе? У нас ведь шел серьезный ремонт перед началом учебного года. К тому же починить твою машинку было невозможно. Частей к поповским машинкам нет!

Что было делать школе и мне, я не знала.

— Едем к Марине, — сказала мама, и все ей объясним. — В конце концов, заплачу я за утраченную машинку.

И мы поехали к Марине. Боже! Какой же был скандал! Она не хотела слушать никаких объяснений. Верни ей машинку, и все!

— Господи, Марина, она же была сломанная. Лиля на ней не шила. Но, если можно было бы купить новую, я тотчас бы купила.

Марина стояла на своем. А уж когда услышала: «Ну хорошо, давай я тебе за нее заплачу, и покончим с этим…» — взорвалась, как бомба, и выбросила нас из квартиры в буквальном смысле.

Озадаченная таким поворотом дела, мама вышла из себя и сказала:

— Ты что, с ума сошла, что ли?

— Да, да, сошла, сошла, сошла с ума! — прокричала Марина и хлопнула дверью.

— Похоже, действительно сошла с ума, — сказала мама, когда мы вышли на улицу. И всю дорогу, пока мы шли по Арбату, говорила: А может, и вправду сошла с ума?! Все у них сумасшедшие! Вначале тронулся Вацлав, теперь она! И вообще, никакая она не Марина. Она вроде бы Магда или… Они то ли поляки, то ли польские евреи. Не знаю! Зачем менять данное тебе имя?!

Да, скорее всего, у меня от мамы нелюбовь к произвольной замене данного тебе родителями имени. Хотя, конечно, иногда к тому побуждали обстоятельства. К примеру, мой свекор, доктор исторических наук, профессор Московского государственного университета Бернгард Борисович Кафенгауз стал Борисом Борисовичем, чтобы облегчить «тяжкую» участь студентов произносить имя Бернгард, чему мы с мужем относительно недавно получили подтверждение на Новодевичьем кладбище, реставрируя надпись на надгробье.

— Ой, смотрите-ка, Кафенгауз Бернгард Борисович! — сказал своим спутницам седой человек преклонного возраста. — Но мы-то, студенты, всегда звали его Борис Борисович, а между собой: Бор. Бором! И даже не знали, что он Бернгард.

И даже в Советском энциклопедическом словаре 1979 года в статье о Кафенгаузе прямо дается: Бернгард (Бор.) Бор. (1894–1969).

Так вот, Марина или Магда Фоминична рассталась с мамой в 1942 году. Что произошло с ней позже, мы так и не узнали, хотя мамины коллеги-хореографы поговаривали, что она уехала… Куда? Вроде бы за границу.

Это в сорок втором-то? А может, это случилось много позже.

XV

Сижу, пишу «Слово переводчика» к однотомнику Жоржи Амаду и вдруг… пронзительный и почти непрерывный (такой, говорят, бывает, когда звонят через

Интернет) телефонный звонок. Беру трубку. Международный.

— Лилиана, это Жорж. Завтра буду в Москве, а у вас, если позволите, около семи вечера. Хорошо бы бумага об отце была напечатана на…

— Да, да, мне все сделали на компьютере, — сказала я, не дав ему договорить, так как почувствовала, что он торопится сказать мне все как можно скорее.

— Вот и хорошо, — обрадовался Жорж. — А у Владимира — плохо. Ему удалили легкое, я так понял.

— Чего уж тут хорошего, — ответила я. — Но мне не позвонил никто. Ни он, ни она.

— Лилиана! Я в офисе. У меня была всего минутка времени. До скорого.

В трубке послышались гудки.

Следующий день, вернее вечер, мы ждали Жоржа. Теперь, когда его приезд стал для нас в какой-то степени обязательным атрибутом нашей жизни, а может, и своеобразным ее развлекательным моментом, я так тщательно, как раньше, к встрече с ним уже не готовилась. Но все же напекла пирожков с капустой. Кто знает, может, эмигранту за всю его жизнь так и не довелось их отведать, да еще на русской земле!

Где-то с половины седьмого мы, по обыкновению, стали ждать гостя. Но гость все не шел и не шел, а стрелки часов уже показывали девять вечера.

— Похоже, не сумел освободиться к назначенному часу, — сказала я мужу.

— Вот, как видишь, и с вами, пунктуальными, подобное тоже случается, — ответил он мне.

— Ну подождем еще… Непонятно только, почему Жорж не позвонит и не скажет, что задерживается.

Мы подождали еще час.

— Странно, — сказала я, — что могло с ним случиться, что не позволило ему даже позвонить?!

— А что, если он забыл, что должен был быть у нас сегодня? — спросил муж. — Ведь такое возможно.

— Думаю, что у пунктуальных, как ты говоришь, такое невозможно. В этом возрасте пунктуальные люди уже записывают свои дела на предстоящий день в блокнот.

— Ну, что бы мы ни думали и ни гадали, но на часах уже одиннадцать, —