Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

старшие дети: Сергею Львовичу оказалось отпущено 84 года (1863–1947), Татьяне Львовне – 86 лет (1864–1950).

Отца таким образом по продолжительности жизни «перегнали» трое из тринадцати – двое старших и самая младшая.

Мать, Софью Андреевну, – четверо. Она прожила 75 лет (1844– 19 19).

Глава 2

Подробности ужасной минуты

Градусников еще не было

Первый официальный документ о состоянии здоровья Л.Н. Толстого – медицинское свидетельство, выданное ему при поступлении в Казанский университет:

«Дано сие студенту Казанского ун-та Льву Толстому в том, что он действительно корь и оспу имел натуральную, болезней заразительных и прилипчивых не имел и не имеет; в чем свидетельствую 1844, ноябрь 10 дня. Адъюнкт Иван Дмитриевский».

Про детские болезни Льва Николаевича ничего не знаем. В справке, видимо, со слов самого Толстого, упоминаются корь и оспа, самые тяжелые, наверно, но, конечно, не обходилось и без иных хворей.

Средства лечения в пору толстовского детства, особенно те, которые употреблялись в обиходе, – самые немудреные, перенятые в крестьянской среде. Сын писателя, Илья Львович, вспоминает, как пользовал своих детей сам Лев Николаевич: «Бывало, в детстве ушибешься – не плачь, ноги озябли – слезай, беги за экипажем, живот болит – вот тебе квасу с солью – пройдет…» Скорей всего, точно так же обходились в детские годы и с самим Львом Николаевичем.

Татьяна Львовна Толстая рассказывает, как трое старших детей, она сама и братья Сергей и Илья, одновременно заболели скарлатиной.

«Мы заразились от крестьянских детей, которые были позваны к нам на елку. В ту зиму в деревне была сильная эпидемия скарлатины, и многие дети пришли на елку не вполне выздоровевшими. У некоторых детей кожа, как перчатка отставала от тела, и мы трое забавлялись тем, что у ребят сдирали эту отстававшую кожу от рук.

Немудрено, что мы все заразились…

В то время градусников для измерения температуры тела еще не было и о каких-либо исследованиях никто и не слыхивал. И докторов было меньше, и поэтому реже их звали. Ждали, чтобы болезнь прошла, вытирали тело теплым прованским маслом, давали питье – а в остальном полагались на волю Бога».

Подробности ужасной минуты

Болезни настолько неотъемлемая часть жизни, что описание их не могло не занять подобающего места в творчестве Толстого.

Уже в «Детстве» – главы о болезни и смерти матери.

В одной из них мать в письме к мужу сама рассказывает о начале болезни и своем состоянии. Замерзла на прогулке, промочила ноги, после обеда почувствовала озноб и жар, но продолжала ходить и даже села за рояль играть с дочерью в четыре руки. «Но представь себе мое удивление, когда я заметила, что не могу счесть такта. Несколько раз я принималась считать, но все в голове у меня решительно путалось, и я чувствовала странный шум в ушах. Я считала: раз, два, три, потом вдруг: восемь, пятнадцать и главное – видела, что вру и никак не могла поправиться…»

В середине письма тон его резко меняется. Рассказчик (Николенька, сын), от лица которого написана повесть, особо помечает, что эта часть письма написана по-французски, неровным почерком, на другом клочке бумаге. «Не верь тому, что я писала тебе о моей болезни; никто не подозревает, до какой степени она серьезна. Я одно знаю, что мне больше не вставать с постели. Не теряй ни одной минуты, приезжай сейчас же и привози детей… Не думай, чтобы то, что я пишу, было бредом больного воображения; напротив, мысли мои чрезвычайно ясны в эту минуту, и я совершенно спокойна. Не утешай же себя напрасно надеждой, чтобы это были ложные, неясные предчувствия боязливой души. Нет, я чувствую, я знаю – и знаю потому, что Богу было угодно открыть мне это, – мне осталось жить очень недолго…

Я не могу писать больше от слез»…

В следующей главе отец с детьми спешно приезжает в деревню. Но Николенька застает мать уже в беспамятстве.

«Налево от двери стояли ширмы, за ширмами – кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал доктор…

Я был в сильном горе в эту минуту, но невольно замечал все мелочи. В комнате было почти темно, жарко и пахло вместе мятой, одеколоном, ромашкой и гофманскими каплями. Запах этот так поразил меня, что, не только когда я слышу его, но когда лишь вспоминаю о нем, воображение переносит меня в эту мрачную, душную комнату и воспроизводит все мельчайшие подробности ужасной минуты.

Глаза maman были открыты, но она ничего не видела… О, никогда не забуду я этого страшного взгляда! В нем выражалось столько страдания!..

Нас увели».

Здесь замечательно передано особое психическое состояние человека, когда он, казалось бы, весь, целиком сосредоточенный на одном – главном – впечатлении, целиком охваченный одним – главным – чувством, тем не менее с неожиданной остротой «невольно» схватывает и запоминает всякую подробность вокруг. И какое точное, на себе, конечно, проверенное (пусть в других обстоятельствах) наблюдение, когда из всех этих подробностей, «мелочей», одна – в данном случае особенный запах, стоящий в душной комнате – остается в памяти как некий ключ, отмыкающий «ящик» и воссоздающий минувшее событие во всей его полноте. (Несколькими страницами позже это же состояние будет вновь воспроизведено в главе о прощании с уже умершей матерью.)

Наконец, о минутах кончины рассказывает Николеньке старая служанка: маменька страшно металась, манила отца, охала, было видно, что у нее давит в груди, боль подступила под самое сердце, боль такая мучительная, что она закусила зубами простыню, а по лицу ее текли слезы. «Maman скончалась в ужасных страданиях».

В «Детстве», в главах о болезни матери, впервые появляется у Толстого и доктор, «наш добрый, старый Иван Васильич, как аттестует его maman.

По общему и в целом весьма справедливому суждению, врачам в сочинениях Толстого досталось не слишком много авторской симпатии. Но первый толстовский врач, хотя отведено ему всего несколько строк, написан с любовным и благодарным чувством. В трогательной доброте старика есть что-то роднящее его с учителем Карлом Иванычем.

«Чудесный старик этот Иван Васильич! – читаем в письме ma-man. – Когда у меня был жар и бред, он целую ночь, не смыкая глаз, просидел около моей постели, теперь же, так как знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно из спальни, как он им рассказывает немецкие сказки и как они, слушая его, помирают со смеху».

Горе не убивает

Не знаем всей совокупности впечатлений, переработанных в памяти и воображении Толстого, когда