Елена Погребижская - Исповедь четырех

Мдаа, думаю, мне еще повезло, «существо» — нехай существо.

И, пожалуй, настало время вклиниться в собственное повествование и расставить некоторые точки. Я утверждаю, что Умка на 100 процентов положительный персонаж. Язвительный? Да. Радикальный? Да. Я вот, например, ей завидую. Мне бы страшно хотелось во всеуслышание сказать, что я на самом деле думаю, и так не хочется мне ссориться ни с кем при этом, что я закусываю язык и успокаиваю себя, мол, время само всех расставит на заслуженные полочки, как слоников. А Умка, мне кажется, не пытается быть дамой, приятной во всех отношениях. Ей, видимо, другое важно. Как там было… Свобода, Самостоятельность, Отсутствие вранья, Человеческое отношение к людям, Рок-н-ролл, Самоирония… Я не очень помню, в какой момент мы перешли «на ты».

Я: Ты мне кажешься очень, очень закрытым человеком.

Умка: Я уже говорила. Все очень открыто до какого-то предела. Дальше будет стенка.

Я: Именно это я называю очень закрытый человек.

Умка: Зато по сравнению с просто закрытыми…

Я: Есть открытые кусочки…

Умка: Не просто кусочки, а все открыто, кроме одного помещения, куда я и сама не очень заглядываю.

Мне, понятное дело, именно туда и захотелось заглянуть.

Кстати, расскажу одну чудную историю. У меня была встреча какая-то относительно деловая на втором этаже большого клуба. Со мной была близкая компания. Мы закончили свои дела и пошли к выходу. На лестнице была давка. Там толклись люди немного припыленной как бы наружности, предпочитающие всем видам джинсов почему-то бананы, застегнутые под грудью, а всем майкам те, что размера на два больше. И были еще на многих жилетки. Из моего описания трудно представить ту конкретную публику, тем более что народ был разный и не обязательно такой, как я описываю. Мне просто таким он показался. Толпа текла, как в мавзолей, выше этажом, к сцене, откуда доносился грохот инструментов и резкий женский голос. «Пошли, посмотрим», — поволокли меня мои спутники. «Ну, пошли, — говорю, — это, кажется, Умка там поет. А народу-то почему такой лом?» Мы не поняли и протиснулись куда-то за спины. Не могу сказать, что это была моя музыка, но вокальная манера человека на сцене заставляла меня стоять и слушать. Потом наступил антракт. Умка наклонилась к залу и начала совершать непонятные мне действия. То есть она стала продавать свои диски. С моей колокольни, это было совершенно не артистское дело, я лично считаю, что должна быть дистанция, позволяющая человека на сцене считать отличным от человека в зале. А Умка на моих глазах преспокойно болтала с народом и, похоже, знала многих лично. «Как жена?» — спрашивала она у какого-то бородача. Кому-то следующему она чего-то шептала по-приятельски, одним словом, дистанцию не соблюдала. Мои друзья стали меня толкать: «А ну срочно подойди к Умке и познакомься». — «Да не пойду, — упираюсь я, — а что я ей скажу?» — «Ну, уж найдешь что». Мы так стояли и шипели минут десять. Перерыв грозил уже и закончиться. Умка бойко приторговывала и даже зазывала «а вот кому…». Меня тем временем обвиняли в приступе застенчивости и ослином упрямстве одновременно. Таким образом, вопрос знакомства с Умкой стал принципиальным. «Ну ладно, все, иду», — говорю я и пристраиваюсь в самый хвост очереди за дисками, место 15-е. Моя компания делает мне самые обидные знаки, но я тем не менее смирно стою, пока не подходит моя очередь. Умка поднимает на меня глаза. «Здрасьте», — выдавливаю я. «Здрасьте», — отвечает она. «Я — Лена, — говорю, — я тоже пою». Умка смотрит с каким-то непонимающим выражением, я совсем теряюсь и смешиваюсь с остальным народом. Зато гоголем подхожу к моим друзьям: «Видели? Вот, пошли теперь». И мы ушли. Умка этот случай не помнит. А среди моих друзей он стал хрестоматийной иллюстрацией к моей кретинской застенчивости. …А помните вот это: «Я — Лена, я тоже пою…» — и ну надо мной смеяться.

Мы долго-долго разговариваем в кафе. Потом выходим на шумный Арбат. Аня постоянно повторяет мне сквозь мои вопросы, что отвечает за свои слова. Ну, например: «У меня нет закрытых тем, просто я отвечаю за каждое слово. Просто есть за что отвечать». Я при этом думаю, что я, например, совсем не могу этого сказать про себя, а хочется.

Я: А тебе не кажется, что с каждым годом ты становишься все саркастичнее и злее?

Умка: Ну, я теряю некоторое количество иллюзий, вообще негоже иметь такое количество иллюзий, как в 35. В 35 я была еще очень… я только-только вылезла на сцену.

И вот, наконец, мне удалось докопаться, почему же сначала она меня подпускала не ближе, чем на пистолетный выстрел.

Умка: Ну, я раньше считала, что давать интервью нельзя никому никогда. Потом обо мне стали писать такую хуйню, что мне пришлось себя переломить и давать интервью всем и всегда, чтобы нивелировать эту хуйню. Основная хуйня про меня связана вот с этим мифом о какой-то ужасной хиппушке с гитарой, которая бескорыстно сидит на улице и страшно любит всех идиотов. Это не так.

Я: Но когда-то так это было?

Умка: Никогда так не было. То есть хипповать — хипповали, но никогда это не было беззубым идиотизмом.

Уж чего-чего, а беззубости у Ани нет точно. Сижу я, расшифровываю наши с ней разговоры и напарываюсь с частотой один раз в два абзаца: «только ты об этом не пиши», «я не хочу, чтобы об этом было что-то сказано», «это я говорю лично тебе, не нужно этого печатать».

Умка (подводя итог длинному рассказу): …и я хочу, чтобы об этом ни слова не было.

Я (в тоске и безысходности): Я отдаю себе отчет в том, что я пишу некий труд, потом я тебе его покажу. И ты захочешь оттуда вычеркнуть 90 процентов. Я скажу — о’кей. Все равно у меня не будет никаких вариантов. Мне просто будет нечего опубликовать.

Умка: Да нет.

На этой стадии наших диалогов мы стали доверять друг другу больше, чем полгода назад. Столько времени у нас ушло на то, чтобы приручить друг друга. При этом наше общение больше всего похоже на вытрясание денег из копилки, трясешь-трясешь, и только потом сыплется чистое золото.

Я (с неподдельной горечью): Хочу поделиться следующей мыслью: мне фактически совершенно не о чем писать книгу, потому что, наверное, существует в нас во всех много людей, например, я — музыкант на сцене, я — человек, который ходит в спортзал, пяток-десяток субличностей, я — дочь, много-много разных ипостасей. Вот у меня такое ощущение, я не знаю никого, кроме того, кого я назову, ну, допустим, Умка — идеолог, ты мне предлагаешь вот только этого одного человека.