Антанас Венцлова - В поисках молодости

Идей было хоть отбавляй; иногда мы забывали, что живем среди пассивной интеллигенции и что разбивать скорлупу косности и враждебности не только трудно, но и опасно. Мы находили живых людей, которые не могли примириться с клерикализмом и фашизмом, протестовали и боролись. Меня взволновало письмо одного гимназиста из Зарасай, который писал: «Еще 22 декабря меня, как «коммуниста», допросили учителя. В моей квартире сделали обыск и изъяли книги и социалистические газеты… Меня включили в список подозреваемых. Наверное, сошлют в Варняй… Сегодня я в школе, а что будет завтра — не знаю. Мне нечем платить за учебу. А родные отреклись от меня, как от «безбожника». Это великая трагедия моего тела и души». Немного наивно, серьезно и трогательно писал этот юноша, описывая атмосферу, которая царила не только в Зарасайской гимназии.

В университете жизнь шла своим чередом. Начался осенний семестр. Немного улучшились условия — нас перевели в новое здание. Здесь же работал и литературный кружок «Экспресс», в собраниях которого несколько раз участвовали и Цвирка, и, кажется, Шимкус. У нас зрели новые, серьезные планы.

СЕЗОН БАЛОВ

Начался так называемый сезон студенческих балов. Балы чаще всего проводились в зале атейтининков в конце Лайсвес-аллеи. Этот зал снимали студенты различных взглядов, всевозможные корпорации, в том числе и наши гуманитарии. Собирались студентки — в новых платьях, завитые, с подкрашенными щеками и губами. Играл духовой оркестр, кружились пары, а те, у кого завелись лишние деньги, сидели в буфете, попивая пиво или водку.

На бал я явился еще рано. Студентки робко слонялись у стен, поглядывая на дверь, не появились ли их знакомые или поклонники. В дверях я увидел худощавую фигуру Гербачяускаса в длиннополом сюртуке. Вытянув шею, он шагал на тонких ногах. Подойдя ко мне и взяв меня под руку, он сказал:

— Вот так, так… Пойдем посмотрим на женщин…

Мы кружили с ним по залу. Показав взглядом на какую-то студентку, которая разговаривала с корпорантом, нацепившим на грудь цветную ленту, Гербачяускас заявил:

— Да, да, это вампир… Вампир… У мужчин кровь пьет…

— Кто кровь пьет? — удивился я.

— Эта женщина, вглядитесь, вампир…

— Это студентка с нашего факультета… Она ничего не смыслит в таких вещах… — не согласился я.

— Нет, нет, я вам говорю, это вампир… Если еще не пила, то будет пить… Поверьте… Поверьте… Мне лучше знать! А там, у окна, видите, корова… Да, корова.

— Почему корова? Довольно элегантная девушка.

— Нет, нет, вы ничего не смыслите — корова!

В зале становилось многолюдней. Робкие первокурсники и нахальные корпоранты — неолитуаны, атейтининки и прочие, девушки не только из университета, но и посторонние посетительницы балов. Оркестра еще не было. Какая-то студентка на сцене играла на рояле фокстрот, и первые пары уже кружились на паркете.

— Скажите, профессор, что нового написали? — спросил я У Гербачяускаса.

— Да, да, — охотно откликнулся Гербачяускас. — Сейчас я вам скажу. Да, я написал трагедию, ужасную трагедию…

— Мы увидим ее в нашем театре?

— Что вы говорите? В нашем театре? Боятся… Я им показывал, а они боятся… Все могут сойти с ума, понимаете? И варшавским театрам предлагал… Тоже боятся, понимаете?

— Интересно, почему?

— Да, да, сейчас я вам скажу… Открывается сцена. Танцует скелет, обняв бабочку, и говорят друг другу: «Любовник мой, любовница моя… Любимый мой, любимая моя…» Это ужасная трагедия, понимаете? Ведь можно сойти с ума…

— Послушайте, но это ведь очень смешно… Не понимаю, почему трагедия? Скорее уж фарс…

Гербачяускас вдруг изменился… Он выпустил мою руку, отступил от меня на шаг, его лицо покраснело.

— Вы — хам… Да, да, вы — хам…

— Не понимаю… — пробормотал я, ошеломленный столь неожиданной и резкой реакцией собеседника. Гербачяускас выбежал в дверь, а я, разинув рот, остался стоять в зале, думая, что же я такого сказал. В самом разгаре бала я спустился в подвал, где за столом правление общества гуманитариев угощало профессоров. Я подсел к Гербачяускасу, желая извиниться, но он демонстративно отвернулся от меня. Этого мистика и мага до глубины души оскорбило мое невежество.

В буфете уже хлопали пробки и дымили сигареты. За одним из столиков затянули народную песню, за другим пели модную «Zwei roteLippen und em roter Tarragona».[63] Перед большим бокалом пива сидел крохотный, веснушчатый, рыжий поэт Йонас Коссу-Александравичюс.

— Поэтов прошу на сцену, — ворвался в буфет член правления гуманитариев. — Начинаем программу!

— Еще не все пришли! — откликнулся кто-то.

— Нет, нет, нет, все равно надо начинать…

И распорядитель, собрав нас, ведет за кулисы. Там уже стоят Скабейка, Райла, Инчюра… Коссу-Александравичюс отказывается выступать. Райла читает что-то о горькой доле, о Ниагаре, что бушует в груди, о любовных страданиях и жизни, похожей на ад. Потом Инчюра патетически декламирует что-то о бесплотной любви, и Райла, уже стоя за кулисами, морщится:

— Фе, прогнившая романтика!.. Когда же она кончится?

Наше чтение прерывают сольные номера — поют приглашенные оперные солисты, правда, второстепенные. После их пения никто уже не хочет слушать наших стихов. Не дожидаясь конца, мы уходим в буфет, где правление общества гуманитариев угощает нас пивом.

О, здесь уже и Пятрас Цвирка… И Бронгос Пундзюс…[64] Этот молодой скульптор славится невероятной силой. Недавно он поспорил с певцом Йонасом Бутенасом и оторвал у него рукав совершенно нового фрака. Хотя фрак сшил сам знаменитый портной Римша нитками высшего качества, даже они не выдержали. Цвирка что-то весело рассказывает, студенты смеются. Двое пьяных верзил из-за соседнего столика начинают пускать остроты в наш с Цвиркой адрес — мол, мы не столько поэты, сколько большевички, которым место не здесь; мол, мы слишком много воображаем, а на самом деле мы — такие, сякие… Шут знает, чего они от нас хотят.

— Погоди, — подмигивает нам Пундзюс. — Я им покажу, этим шпикам…

— Я тоже думаю, что это охранники… Хотят спровоцировать, понимаешь? — горячится Цвирка.

Пундзюс уже стоит у столика. Но верзилы выпили и не могут оценить опасности. Один из них обзывает Пундзюса цыпленком и барбосом. Тогда Пундзюс спокойно велит смельчаку встать. Тот встает и кричит:

— Ну что? Пожалуйста… Я стою…

Пундзюс с размаху бьет ладонью его по плечу, и верзила с грохотом падает на пол. Тогда со стула поднимается его друг. Пундзюс бьет и этого. Между тем второй уже встал. Долго не ожидая, Пундзюс бьет второй раз, и франт снова валится. Так он укладывает их по нескольку раз, а те опять встают и снова получают. Наконец смельчаки удирают по лестнице. Пундзюс — бледный, дрожащий от волнения — садится за наш столик и говорит: