Артем Драбкин - По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии

— И как, выручил трофейный «Парабеллум»?

— Дважды. В Пруссии. Там часто бои шли прямо в населенных пунктах. Один раз в ночном бою в каком-то поселке снял крадущегося тихой сапой немца выстрелом через дорогу, метров за десять от него. А вот второй раз немец внезапно выскочил из-за дома прямо на меня, вскинул винтовку и выстрелил, да нервы его подвели, в упор промахнулся, а между нами всего пара метров была.

Я «Парабеллум» успел выхватить и выстрелил ему прямо в голову, наповал…

— Вы хотели рассказать, как 138-я отдельная рота за месяц потеряла четырех своих командиров.

— Первым погиб капитан Мамутов. Глупо, нелепо, страшно… Зима сорок пятого года в Восточной Пруссии выдалась снежной, и там, где сейчас в Калининградской области находится поселок Маевка, мы захватили конезавод, и вся штрафная рота стала кавалерийской, личный состав передвигался верхом на лошадях или на санях. У меня вообще сани были накрыты трофейным ковром, и рядом со мной стояла канистра коньяка… Шли на Багратионовск, и в районе монастырской больницы ротный на санях вырвался вперед, неподалеку заметил хутор. С ротным вместе в санях были ординарец и особист Кобыхно.

Пока мы их догнали, Мамутов уже лежал мертвый… Произошло следующее. Они втроем зашли в дом на хуторе, и Кобыхно стал показывать капитану свой новый трофей, пистолет «маузер». Раз щелкнул маузером, другой, и раздался выстрел. Случайной пулей Мамутов был убит. А ординарец сразу разоружил Кобыхно… Мамутова мы похоронили в Хальсберге, а Кобыхно повезли на следствие в тыл, и к чему его присудили за убийство по неосторожности — я так и не узнал. Прислали к нам нового ротного, человека со стороны, капитана Орешникова, бывшего адъютанта командира дивизии. Он не был боевым офицером, орлом и примером, и на командование штрафной ротой по своим личным качествам явно не тянул. Он продержался у нас с неделю, а потом получил ранение шальной пулей в живот. Орешников был в бункере, окошко которого было закрыто куском фанеры, так пуля пробила фанеру и попала в капитана. Его отправили в тыл, но выжил ли он, не знаю. После него роту принял Аптекарь. Мы пошли в разведку боем, я находился рядом с Мишей. Немецкая мина упала прямо между нами, разрыв — и Аптекарь свалился на меня, уже без сознания. Кроме осколочных ранений, когда его оттаскивали в тыл, Миша получил вдобавок пулевое ранение в руку. Следующим ротным стал Васильев. Едем вперед на трофейном фаэтоне, сплошной линии фронта не было. Нарвались на засаду, попали под минометный обстрел, и Васильева сильно посекло осколками… Из армейского резерва нам прислали нового командира роты.

— А вас когда ранило?

— 25 марта. На западных подступах к Кенигсбергу, возле моря, есть городок Хайлигенбаль (Мамоново). Вот за этот город наша 138-я ОАШР и вела тяжелый бой. Нас оставалось всего человек пятнадцать, и роте снова передали приказ на атаку, и поэтому в этой ситуации в атаку пошли все, кто мог держать оружие, включая старшину роты. Я шел с автоматом в нашей редкой цепи, мы заметили немцев перед собой, и обе стороны сразу открыли огонь. Первая пуля, разрывная, попала мне в ногу, но я как-то удержался на ногах, а следующая пуля прошила меня в живот. Я упал на землю, но сознания не потерял, даже сам себя пытался перебинтовать. А потом шок, силы меня покинули, я не мог даже крикнуть. На мое счастье, мимо меня пробежал наш штрафник, один еврей, он заметил, что я еще жив, и сообщил обо мне товарищам, ушедшим с боем немного вперед. Ко мне сразу пригнали четырех только что взятых в плен немцев, их заставили осторожно положить меня на одеяло, и немцы понесли меня в тыл. Возле железнодорожной станции был ПМП, и тут я потерял сознание. Очнулся, когда меня уже на грузовике везли в санбат. Сознание то меркло, то возвращалось, то угасало, и в следующий раз я пришел в себя уже в Каунасском госпитале, где оказался человеком ниоткуда. Из-за шока я утратил речь на целый месяц, а бумажник с документами, видимо, выкрал кто-то из санитаров на одном из этапов эвакуации. Из всех документов — только карточка передового района. В Каунасском госпитале, размещенном в школьном здании, меня взяли на операционный стол, заковали в гипс по грудь и санпоездом отправили на восток. 1/5/1945-го наш поезд проезжал через Москву, и через окно своего вагона я видел первомайский салют. Восьмого мая нас привезли в Оренбург, где 120 раненых сняли с санпоезда и передали по местным госпиталям. Мне сделали рентген, на котором выяснилось, что нет сращения переломанной пулей кости, пятнадцатого мая сделали очередную операцию, заново ломали кость и положили новый гипс. После операции привезли меня в общую палату, человек пятьдесят в бывшем школьном клубе, потом увидели, в карточке записано «лейтенант медслужбы», и перевели меня в офицерскую палату, где было всего человек десять. Рядом со мной лежал раненный в ногу молоденький младший лейтенант, которого тоже звали Колей. Он был ранен в первом же бою, в госпитале находился давно и считался уже ходячим ранбольным. Коля сходил на рынок, купил там с рук пол-литра водки, вернулся, налил мне стакан, я выпил, и вроде нормально, еще поживем… В этом госпитале я пролежал целый год, до марта 1946 года, но мои мытарства были еще впереди…

— После войны не намеревались вернуться домой, в родное местечко?

— Куда? К могильному рву, где лежала вся моя семья? Из всей нашей семьи в живых остались, кроме меня, только два сводных брата, они призвались в армию еще в июне 1941 года, и их женам в эвакуацию я высылал с фронта свой денежный офицерский аттестат. Эти два брата воевали, один сержантом, другой старшиной в пехоте, им посчастливилось выжить на фронте. Больше никто из родных не уцелел…

На фронте погиб мой товарищ — одноклассник Шика Бреслер, а второго друга, Петю Боднаря, я случайно нашел только в 1948 году в Каменец-Подольске, а в 1957 году я приехал к нему, он уже жил на станции Щербинка под Москвой. Перед войной Петя учился в Бакинском училище зенитной артиллерии, и в сорок четвертом году, уже будучи майором, зимой получил отпуск домой на десять дней. Приехал и узнал, что его отца немцы расстреляли вместе с директором нашей школы Краюхой и еще тремя коммунистами в 1941 году и что бывший военрук нашей школы Вовк при немцах стал начальником полиции. Этого предателя Вовка и еще четырех полицаев поймали и повесили по приговору Военного полевого суда вскоре после освобождения нашего местечка. Два младших брата Петра погибли в партизанах.

Петя нашел свою мать в Каменец-Подольске, страдающую от голода и холода. Пошел Боднарь хлопотать и разбираться в горисполком, а там на всех руководящих местах сидят бывшие полицаи и немецкие прислужники с липовыми справками о том, что они в оккупацию были участниками антифашистского подполья. Петя с ними сразу сцепился, и ночью в Боднаря стреляли из-за угла. Пуля раздробила ему локтевой сустав, и руку пришлось ампутировать. Так он стал инвалидом…