Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

недругов, но более прочно С. был связан с Ин-ом мировой литературы, но об этом почему-то и не вспоминают, хотя он там получал зарплату. Интересно, чем кончится его дело и какова реальная степень его виновности. По всему кажется, что он виноват на самом деле и это не выдумка, не клевета. Посмотрим.

23 окт. <…> И. Г. говорит, что Катаев ему сказал, что он после операции дал клятву изменить жизнь: не дружить с подлецами (не пошел обедать в дом, где должен был быть Лев Никулин) и писать, что хочется… Что-то в этой шутке есть и про Мандельштама и даже про Н. Я. <…>

Все думаю о Н. Я. Никогда еще встреча с ней не оставляла такого тяжелого чувства. — Мой переезд не к добру. — сказала она. Шутили, что от одиночества она выйдет замуж за старика одинокого, нрзб<за>пущенного чекиста и т. д. Она задумалась; после того как я сказал что-то о том, чего ей не хватает. — Мне ЕГО не хватает. Надо стариться вдвоем.

Обычно она полускрывает свое старое недружелюбие к Б. Л. П[астернаку], а тут почти выговорилась. Она считает, что он отлично умел жить и устраивать свои дела, и его непосредственность — это поза.

28 окт. <…> Вчера снова в Москве в ССП на открытом партийном собрании с 2-часовым докладом Демичева. <…> В целом — ни угроз, ни <распеканций>, скорее заискивание и жажда успеха. <…>

Сбивчиво и двусмысленно Демичев говорил об изданиях Кафки и Пастернака.

30 окт. <…> Сегодня в «Лит. газете» речь Эренбурга о Данте (не знаю уж, с сокращениями ли). Но две большие цитаты из «Разговора о Данте» Мандельштама сохранены.

И снова — молодец, старик! Другого такого нет. <…>

Из письма Н. Я. [Берковского[165]]:

«Вы один из тех очень немногих, действующих на меня живительно — в Вашем обществе начинаешь верить, что литература и на самом деле существует, так Вы сами проникнуты ею, ее "заботами, трудами”. Очень хорошо, что Вы пишете не покладая рук и умеете выжидать, покаместь дело дойдет до издания. Я вот выжидать не мастер и, когда не вижу перед собой издательского ангежемента, ничего делать не могу. Впрочем, в свое время, я немало написал неизданного, самые большие мои работы не изданы и до сих пор. Они давят меня, не позволяют снова что-либо писать… Ваши новые сочинения я, конечно, прочитаю, как только эти журналы дойдут до меня. Вы создали совсем особый жанр — mixt, — как все mixt-ы очень положите[л]ьный и увлекательный. Соединение романа или повести с мемуаром уже было известно но Вы ввели еще третий элемент — исследовательский, философский. Служение сразу трем богам дает очень хорошие результаты[166]. Кстати, мемуар, он же повесть, по-моему, имеет у нас в России классический первообразец: Анненкова "Гоголь в Риме”. Анненков вообще автор замечательный. Один из тех возмутительно недооцененных свинским отечеством. Я считаю, что он — и Ваш праотец, равно как и Иван Аксаков, книга о Тютчеве, — к этой книге, по-моему, восходит Ваше сочинение, продающееся в Ленинграде за 4 р. 50 к. <…>»

7 нояб. Ничего не записывал неделю: много всякого и было не до машинки.

Эмма приехала вместо 3-го — 2-го, я ее не встречал, так как не знал, но она дозвонилась с помощью Левы до меня, когда я сидел в «Искусстве» у Овсянникова[167]. То, что случилось с ней — зверское избиение после банкета… Но об этом писать я не хочу[168].

<…> [АКГ отправляет ее обратно в Ленинград: ] Вечером 3-го заезжаем к Леве за оставленными у него вещами Эммы и провожаем ее.

Ночую у него. Утром еду на новую квартиру Н. Я. Эммин подарок клеенка. Долго сижу. Потом заезжаю к Наталье Ивановне — она мне в прошлый раз по ошибке дала не ту папку, и беру рукопись стихов И. Г. <…>

Вчера в «Новом мире» знакомство с Дементьевым[169]. Он говорит мне комплименты и зовет больше писать.

Вот и все кажется. Вечером запру дачу и уеду. [АКГ собирается в Ленинград] <…>

На сердце тяжесть. В голове каша.

13 нояб. Уже 5 дней в Ленинграде. <…>

С Эммой — то тяжело, то полегче. <…>

Короткое письмо Эмме от Над. Як., где она хвалит мою статью в «Вопросах литературы», но косвенно сожалеет, что я задел Э.Герштейн. <…>

В общем, все довольно хреново, мягко выражаясь.

Зачем я все это записываю? Наверно, чтобы не прерывать нить записей, к которым привык, и чтобы хоть немножко побыть наедине с самим собой.

18 нояб. Рано утром приехал в Комарово. <…> [там Дар и Л. Чуковская] <…>

Л. К. Чуковская рассказывала, что Анне Андреевне лучше и диагноз микроинфаркта не подтвердился. Но К. И. Чуковский заболел. У нее идет последняя корректура книжки о «Былом и думах». Она совсем слепнет и резко постарела за год.

20 нояб. Третьего дня под вечер приехала Эмма и уехала сегодня утром. Ее трогательный и милый рассказ о разговоре с моим пиджаком, висевшим в передней[170] и о том, как она вдруг собралась (раньше она хотела приехать только на другой день). <…>

В газете «Известия» сообщается о скоропостижной смерти Ермилова. Почему-то в «Правде» ничего нет. Мало кто его пожалеет, кроме Анисимовых и ему подобных.

21 нояб. <…> Знакомство с М. Поповским[171]. Он пишет биографию Н. И. Вавилова, собрал много неизвестных и ранее секретных материалов (вплоть до «следств[енного] дела»).

Следователь, ведший «дело», жив и живет в Москве. П-му не рекомендовали искать встречи с ним. Люди из «органов», знающие его, сказали, что это «страшный человек», который может выследить П. и задавить его машиной.

Вот, глава из романа[172].

23 нояб. Более суток был в городе. Вчера утром встреча и длинный, трудный разговор с Товстоноговым у него дома. Насчет ухода Эммы. Он протестует и бурно ее хвалит, обещая все в мире, но тут же мельком говорит, что если обком запретит ставить пьесу Зорина («Римскую историю»), то он сам уйдет из БДТ. В его комнате есть нечто мещанское. <…>

Вечером провожаем с Э[ммой] Нину Ивановну [мать Эммы], уезжающую в Новочеркасск. Ночую на Кузнецовской. <…>

Бродский в Ленинграде, как рассказывают, чувствует себя довольно неплохо: о нем заботится Союз и многие доброхоты, он сам держится умно и сдержанно. Его история — яркий провал обкома и победа интеллигенции. Нового в этом прежде всего то, что даже совершая ошибки