«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка - Коллектив авторов

приказания начинать битву; он сберегал первый удар и не прежде приказал палить, как подойдя на картечный выстрел. Велено было двум передовым кораблям нашим «Рафаилу» и «Сильному» напасть на капитан-пашу, а «Селафаилу» с «Уриилом» и «Мощному» с «Ярославом» занять двух других флагманов. Прекрасный план этот был выполнен как нельзя лучше и имел совершенный успех: по поражении главы неприятеля, боевая линия его скоро разрушилась, сражение сделалось всеобщим; разверзлись жерла адские и более тысячи орудий без умолку около 4 часов изрыгали смерть и гром, колебавший не только воздух, но и самые бездны морские. Адмирал во все время находился на юте, управлял движениями каждого корабля, являлся со своим кораблем («Твердым») на помощь тому, кому угрожала опасность, и расстраивал неприятельские замыслы.

Уже громогласное «ура!» раздавалось на победоносном российском флоте, уже совершенное истребление неприятеля было неминуемым последствием искусства и храбрости русских, как вдруг сделался штиль и остановил всякое движение… Через три четверти часа ветер подул к берегу, т. е. такой, что мы не могли атаковать турецкий флот, а уже он управлял действиями. Как при этих обстоятельствах нельзя было ожидать вторичного сражения, то адмирал все свое внимание обратил на отставшие два неприятельских корабля и два фрегата. Ночью один из них был догнан и взят «Селафаилом». То был 90-пушечный корабль «Сетель-Бахр» («Оплот морской»). На нем находился первый турецкий адмирал Бикир-бей. На рассвете тройное «ура!» возвестило, что русский флаг развевается поверх кровавой луны. Немедленно турецкий адмирал был привезен к нам на корабль. Отдавая Сенявину флаг свой, он сказал: «Если судьба заставила меня потерять флаг свой, то не потерял я чести и надеюсь, что славный русский адмирал отдаст мне справедливость и засвидетельствует, что я защищал его до последней крайности и готов был омыть своей кровью». И точно, нельзя было без содрогания взирать на ужасное состояние корабля его: внутренность его представляла совершенный хаос. Снаружи не осталось ни веревки, ни борта целого; не было места на аршин[148], где бы не было видно следов ядра или картечи; заметно было даже, что многие выстрелы наши пролетали сквозь всего корабля. Шканцы и все палубы покрыты были щепами, оторванными руками и ногами; повсюду видны были ручьи запекшейся крови. Эта картина подает уже ясное понятие, как мы отделали неприятельский флот, и с каким ожесточение происходило нынешнее сражение, и с каким отчаянием защищались турки. К тому должно прибавить еще превосходство силы их как в людях, так и в числе кораблей, кои были все 86-пушечные, весьма хорошие ходоки и управляемы искусными греческими матросами. На «Сетель-Бахре» убитых считалось 230, раненых 160 и сверх того более 400 человек досталось нам в плен. В том числе нашлось 11 русских матросов из экипажа разбившегося нашего корвета «Флора», английский мичман и 6 матросов. Бедные люди эти почти нагие были прикованы тяжелыми цепями к пушкам и принуждаемы были палить в соотчичей и братий своих. Янычары с обнаженными саблями наблюдали за их действиями. Достойно примечания, что при том страшном огне ни одно русское ядро их не тронуло.

Зрелище корабля этого заставляет согласиться, что человек в морском сражении показывает всю силу неустрашимости, дарованную ему природой. Конечно, сражение на сухом пути представляет ужасное явление; по крайней мере, сражающийся не боится, что расторгнутся бездны под ногами его, что воздух помешает ему в движениях: вся земля готова укрыть его от опасности. В морском же сражении все служит к увеличению бедствий человека, к уменьшению помощи. Море готово поглотить его, ветер сопротивляется его усилиям, наносит бури, гонит ближе к смерти. Огонь еще страшнее; несет с собой двоякий ужас: взорвание и потопление. Земля, будучи на дальнем расстоянии, отказывает в убежище, но и близость ее также опасна – часто подводный камень бывает ему пристанищем. Человек, оставленный всем светом, заключенный в тесной тюрьме, окружен со всех сторон тысячью смертей. Но кроме этих неприятелей имеет он еще другого, ужаснейшего – это человек, ему подобный, который, вооружив руки мечом и огнем и неся искусство и бешенство в сердце, преследует его, настигает, борется на том огромном гробе, преодолевает, соединяя лютость свою с яростью волн, огня и ветра. Прибавлю еще, что нигде и никогда не видна столь ясно рука, управляющая нами; самый надменный атеист в морском сражении признался бы, что есть Бог, существо, располагающее судьбой смертного. Кто не ощущал непонятного влечения к весьма обыкновенным предметам, и лишь только сходил со своего места, тут упадало ядро или картечь и поражали обреченного на смерть судьбою. Тут мы видели адмирала, чудесным образом несколько раз спасаемого Всевышним Промыслом посреди павших вокруг него. В самом конце сражения в трех шагах от него поражен был двумя ударами вестовой, державший его зрительную трубку. Картечь оторвала ему руку, когда подавал он трубку адмиралу, и в ту же минуту ядро разорвало его пополам и убило еще двух матросов.

Между тем храбрый контр-адмирал Грейг отправлен был за вышеупомянутым турецким кораблем и двумя фрегатами. Турки, не ожидая никакого спасения, бросились с кораблями своими на мель и прежде чем Грейг смог захватить, корабли были зажжены. Здесь представилось ужасное и вместе великолепное зрелище: прежде всего огонь объял фрегат; сначала стали палить попеременно раскалявшиеся пушки, которые заряжены были ядрами, потом, подобно извержению огнедышащей горы взлетел остов на воздух со страшным треском посреди густого дыма. На другой день у острова Тассо турки взорвали еще один линейный корабль и фрегат, кои были разбиты так, что не могли следовать за флотом, стремившемся укрыться в Дарданеллах.

6 [июля]

Насилу окончили отправление лейтенанта Розенберга к Государю с реляцией об одержанной нами победе и с флагом Бикир-бея. Как приятно посылать такие вести в Отечество!

При этом случае мы более всего сожалеем о разлуке с добрым турецким адмиралом, который отправлен в Корфу. Он такой почтенный и веселый человек, что был душой наших забав и обществ. Бикир-бей, лет под шестьдесят, но очень сильный и видный мужчина; в поступках его замечается важность, а во взорах блестит необыкновенный ум. Он жил в большой каюте у адмирала за занавесом, который поднимал, как по сигналу, когда собирались мы к завтраку, и Сенявин, выйдя из спальни, приветствовал его по-турецки с добрым утром. Тут мы подходили к нему: тот здоровался с ним по-гречески, другой по-английски, третий по-французски, а он всем ответствовал одинаково: how do you do, bon jour, asseyez-vous…. Мы садились вокруг него, мучили его вопросами, а он отделывался острыми шутками и анекдотами. Однажды Сенявин,