Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер

между представлениями, предполагаются также и между предметами[326].

И далее: «Резюмируя, мы можем сказать: принцип, господствующий в магии, в технике анимистического образа мыслей, состоит во “всемогуществе мыслей”». Последнее же Фрейд связывал с невротическими механизмами: «Всемогущество мыслей яснее всего проявляется при неврозе навязчивости; результаты этого примитивного образа мыслей здесь ближе всего сознанию»[327].

Напрашивается параллель между явлением, объединяющим магию древних с современным неврозом, – и одним из механизмов функционирования детского сознания в текстах Белого. Детское сознание мотивирует не только семиотическую деятельность, но и уверенность героя в ее всемогуществе, в том, что его напряженная работа по производству значения – единственное, что поддерживает мир в относительном равновесии. Котик чувствует, что от успешной работы его сознания зависит не только мир между мамой и папой, но весь мир. Он проводит дни в заботах о предотвращении распада своей вселенной.

В колеблющейся реальности знаков к недоумениям Котика добавляется еще одно. Он приходит к выводу, что «профессор», среди всего прочего, может еще служить маской, скрывающей совсем иную, злодейскую, сущность – Антоновича («<…> Антонович и шайка его несомненно погубят единство России»[328]). Усиливается подозрение, что «профессор» на самом деле – не означаемое (папой-означающим), а напротив, означающее (и папы, и других ученых старцев). И это означающее может меняться местами с другим означающим, входить в соединение с чужим означаемым и означать того, кто на деле «каверзник» – наделять маркированным названием и связанными с ним качествами того, кто обладает качествами совсем иными:

<…> старик Антонович – профессор, как папа: из Киева; это – обман, это – «цетт», или – маска: под ней Антонович, как кажется, – душемутительный каверзник <…> этот отъявленный каверзник, скромно надевши профессорский форменный фрак, вылезает из бани – сплошным «Антоновичем» <…>[329].

Что может остаться от значения, когда и означаемые, и означающие саботируют выполнение своих семиотических функций? Что остается от отца – мужчины и профессора, – если мужественность оказывается под вопросом, знание может обернуться пустотой, а пустое место в лице Антоновича может оказаться профессором? Результаты его упорных усилий по семиотизации отца вместо того, чтобы оформиться в значение – в уникальную личность отца, – вносят путаницу или просто повисают в воздухе.

Семиотика – область обманчивая. Продолжающиеся приключения Котика в стране знаков замутняют его ранние построения. «Отец-профессор», вместо того чтобы представлять знание и пол, лишается отчетливой связи и с тем, и с другим. Знание разоблачает себя как видимость, и означающее «папа» становится ненадежным: другие профессора могут быть совсем не похожими на папу. Пол тоже ускользает от означающего-отца: отец неполно представляет мужское – это качество уходит к другим, более подходящим его носителям.

Логика Котика трансформируется. Он начинает понимать: папа – профессор, но профессор – не только папа. Папа – мужчина, но мужчина – не только папа. Означающим, исчерпывающим знание и пол, выходит, папа не является. Отношение переворачивается: папа не означает всю математику и все мужское, наоборот, знание и мужской пол означают, вместе с другими его признаками, папу.

Это они – знание и пол (наряду с псом, спрутом, сатиром, самураем и прочими) служат означающими отца, а не он их означающим – он, следовательно, оказывается означаемым. Котика каждый раз выручает его умение снова и снова с разных точек зрения переосмысливать показания реальности и собственные умозаключения.

Семиотический бунт

Установив, что «профессор» и «мужчина» – означающие отца, Котик все-таки затрудняется с помощью этих общих понятий означить его таинственную суть и назвать-определить уникальное в нем, «эдакое такое свое». Он повторяет себе, что его отец (означаемое) – декан, математик, профессор (означающие). Однако между этими знаками и их референтом, фигурой отца, остается неустранимый семиотический зазор, из-за которого отец продолжает быть неизвестной величиной, а знаки – вести свое самодостаточное лингвистическое существование.

Не переставая вглядываться в отца, Котик постепенно приходит к мысли, что именно его странности и чудачества, придавая причудливую форму каждому его проявлению, возможно, и составляют содержание отцовского «эдакого такого своего», его секретной сущности. Котик думает об отце: «Скрипен и прост, но он – скрытен <…> нет, он не хитер, но… какую-то тайну вложили в него: запечатанный, склепанный, он, как бочонок <…>»[330]. Чудачества отца, по-особому окрашивая собой и его бытие как профессора, и его бытие как мужчины, придают и профессору, и мужчине в нем уникальность, особый, небывалый смысл. Чудачества связывают разные признаки отца в сложное составное образование, не поддающееся ни сравнениям с другими, ни соотнесению с общими категориями:

<…> Вы ждете: в бочонке закупорен слепок пролипших сельдей, или гроздики винограда, осыпанные отрубями; а выпадет: —

– мягкий малиновый выливень милых муслинов, прекрасных муаров и ярких пожаров арабской материи; вы – удивляетесь <…>[331].

Обобщенные категории, которыми оперируют взрослые носители языка, показывают себя несостоятельными, когда ими пытается пользоваться Котик. Он тогда переходит к иной тактике – отодвигает общеязыковые означающие и ограничивается своими индивидуальными – придуманными – означающими. Так сознание Котика осваивает процесс индивидуализации. Он осознает, что понятия, которыми взрослые определяют сущность отца, то есть его означающие – «профессор», «декан», «муж», «отец», «барин» – не выражают скрытого в нем индивидуального содержания. По видимости, сходясь в отце, эти ярлыки образуют некий локус значения, который для взрослых представляет отца, но с которым в действительности во многом не совпадает реальный отец. Продукт такого расхождения, по догадкам сына, возможно, и есть искомая «тайна» отца.

Можно сказать, Белый приводит своего героя к семиотическому бунту. Чтобы индивидуализировать отца, Котик как бы вычитает семиотизированный портрет отца из реального отца, в результате чего образуется некий неозначенный «остаток». Герой на время уходит от положительной деятельности по созданию значения к отрицательной: поиск смысла направляется в область реальности, которая остается после отрицания семиотики. Суть отца замаскирована языковыми стереотипами, спрятана – «в диогеновой бочке», скрывающей содержание:

<…> Ее заклепали в дубовые формы и в широчайший пиджак <…>

<…>

– Да, в диогеновой бочке сидит «содержание»: солнечным танцем и солнечным рдянцем; и бочка грохочет, а Диоген в ней невидим <…>[332].

Котику дано понять, что общие понятия задают отцу рамки, в которых реальный отец не умещается. Поэтому сын обращается к тем проявлениям отца, которые нарушают эти правила и позволяют ему не только выбиваться из общепринятых форм поведения, но и выходить за пределы области значений, то есть до некоторой степени оставаться семиотически неопределимым. В любом столетии отец оказался бы за рамками любого, сколь угодно причудливого, но упорядоченного семиотического кода:

Явись Диоген среди мраморной курии Юлия (папы), Моро, или Эсте, среди Леонардо-да-Винчи <…> – произошел бы скандал в благородном семействе столетия; и разразились бы хохотом, как разражалися смехом на выходы папочки, хлястиком вверх, в ритуалы домашних забот.

Папа не был в пятнадцатом веке; поэтому был он грубее, как… грек; но он был здоровее; не с нежной жестокостью Борджио, с грубой, аттической солью невинно выплясывал он на паркетах свои «козловаки» <…>[333].

Становится все более явной недостаточность знаковых средств, имеющихся в распоряжении профессорской и домашней среды, для описания того странного явления, которое представляет собой отец. Котик думает:

Папа проходит украдкой, на цыпочках, горбясь без ропота от неудобств, им несомых, весь в шуточках, детских и блещенских; он – изгонялся из комнат <…>

<…>

Не поняли этих эзоповых выступлений в домашнюю жизнь <…>[334].

С одной стороны, создается впечатление, что экстравагантность отца, его чудачества могут быть только изображены, но не определены. С другой стороны, семиотизация отца продолжается до конца романа. Белый, приведя своего маленького героя к семиотическому бунту, далее предлагает ему не прекратить работу по созданию значений, а приспособить