Аркадий Кошко - Очерки уголовного мира царской России

   - Послушайте, сударыня, скажите ради Бога, что вам от меня угодно?

   - Мне? Двести тысяч!

   - Вот как! Отчего же не миллион?

   - Оттого, что у вас таких выигрышей нет. Я выиграла 200 тысяч и желаю их получить.

   - Да кто же вам сказал, что вы выиграли?

   - Михал Михалыч!

   - Какой Михал Михалыч?

   Я от волнения тут совсем растерялась да и сказала действительно глупость. "Настройщик", - говорю.

   Наконец, недоразумение выяснилось и оказалось, что не только 200 тысяч, но и 500 руб. я не выиграла, а Михал Михалыч подло обжулил меня, подсунув мне фальшивую табличку. Одного понять не могу, как это я сама по телефону из своей квартиры с банком разговаривала. Помогите, сударь, ради Бога, распознать эту тайну и, если можно, верните мне деньги и сережки.

   - Да, сударыня, вы стали несомненной жертвой весьма ловкого мошенника. Но как вы могли довериться ему?

   - Право, и сама не понимаю! Подлинно говорится: и на старуху бывает проруха.

   - Вы захватили с собой злополучную табличку?

   - Как же, вот она - извольте.

   Как и следовало ожидать, на табличке адрес типографии не значился.

   - Скажите, вам не известно, откуда ваш дворник откопал этого настройщика?

   - Господь его ведает. Покойный говорил...

   - Как, дворник разве умер?

   - Да, от простуды, с полгода тому назад.

   Я задумался...

   - Вот что, сударыня, обещать не обещаю, но что смогу, сделаю.

   Оставьте адрес и номер телефона. В случае чего - извещу.

   Не подлежало сомнению, что изобретательный мошенник имел сообщника, вернее, сообщницу на Центральной телефонной станции, а потому и розыск я направил в этом направлении. Было установлено, что 1 января от 3 ч. до 9 ч. вечера за регистром, в который входил номер телефона Вороновой, дежурила барышня, некая Варвара Николаевна Шведова, и вот за ней-то я установил строжайшую слежку. Мои агенты денно и нощно не выпускали ее из виду, и каждый шаг ее заносился в дневники наблюдавших за ней. Жизнь Шведовой казалась безупречной. Телефонная станция, комнатушка в небогатой семье и редкие дешевые удовольствия в виде кинематографа. Мужских знакомств никаких, словом, обычная будничная жизнь честной и бедной барышни. Наблюдение за ней продолжалось около месяца, и я готов был уже его снять, как вдруг от старшей телефонистки моим людям стало известно, что Шведова, ссылаясь на нездоровье, неожиданно подала прошение об увольнении. Я насторожился и приказал усилить надзор и ни на минуту не упускать ее из вида. И хорошо сделал, так как Шведова быстро собралась, купила билет до Москвы и выехала туда. Двое из моих людей за ней последовали. Приехав в Москву, эта скромная и добродетельная на вид барышня прямо с Николаевского вокзала приехала в меблированные комнаты близ Трубной площади и поселилась в номере, уже занятом неким Иваном Николаевичем Солнцевым. Вскоре же московскому полицейскому фотографу удалось снять их обоих на Страстном бульваре. Фотография была мне прислана в Петербург, предъявлена Вороновой, и Солнцев оказался все тем же Михал Михалычем. Он и Шведова были арестованы, и последняя поведала в слезах, что всему виной ее сожитель, выгнанный ученик консерватории, Илья Яковлевич Шейнман (он же Михал Михалыч и Солнцев). Шведова, якобы терроризированная им, вынуждена была разыграть по телефону роль жены швейцара и банковской служащей. Шейнман заранее сообщил ей и номер телефона Вороновой, и номер серии, будто бы выигравшей 200 тысяч. Ежедневно в течение недели он репетировал с ней сцену будущего разговора с Вороновой. Фальшивую табличку ему набрал какой-то знакомый типографщик. При обыске у них было найдено 2000 руб., причем серьги Вороновой оказались уже в обладании Шведовой.

   Суд приговорил обоих к году тюрьмы.

Светлое воспоминание

   Дежурный чиновник особых поручений однажды доложил мне:

   - Сегодня агент Сокольнического района, Урусов, мне рассказал о довольно подозрительном случае. В одной из чайных его участка вот уже два дня как происходит странный торг между каким-то мастеровым и неизвестным чиновником, судя по форменной тужурке, выглядывающей из-под его статского пальто. Мастеровой продает какую-то бумажку и просит за нее пятьдесят рублей, а чиновник дает двадцать пять. Завтра они сговорились быть опять в чайной для дальнейших переговоров. Как прикажете быть?

   - Да, случай довольно подозрительный! Вы арестуйте их завтра обоих и самым вежливым образом препроводите сюда, я их лично допрошу.

   - Слушаю, г. начальник.

   На следующий день я допрашивал мастерового. Это был малый лет тридцати пяти с открытым приятным лицом, с голубовато-серыми глазами. Одет он был бедно, но чисто. Ногти и пальцы его мозолистых рук были вымазаны позолотой и краской. От него сильно пахло лаком.

   - Кто ты такой и чем занимаешься?

   - Я Александр Иванов Богданов, по ремеслу мы будем киот чики.

   - Судился?

   - Нет, этого не бывало, Господь миловал.

   - А какую это бумажку ты продавал чиновнику в чайной?

   - Ах, вот вы насчет чего?! Да, действительно продавал.

   - Она при тебе?

   - А где же ей быть? При мне - вот извольте получить, - и, вынув аккуратно сложенный лист, он протянул мне его.

   Я развернул сильно пожелтевший документ. Он оказался сохранной распиской Московской судной казны от 1811 года. Расписка была на несколько тысяч рублей и значилась на предъявителя.

   Я с любопытством рассматривал старинные александровские орлы, на ней напечатанные, внимательно вглядывался в подписи с невероятными выкрутасами, принадлежавшие давно умершим людям.

   - Откуда у тебя эта бумага?

   - Да попала она ко мне, г. начальник, можно сказать, совсем зря.

   - Ну, а все же расскажи - как?

   - Дело было так: заказал мне Иван Парамонович Пронин - это наш именитый купец в Сокольниках, поди, знаете его, большой киот для иконы Казанской Божьей Матери. "За ценою я не постою, - говорит, - а чтобы киот вышел отменный, из сухого дерева, ну, словом, - первый сорт". Я обещался и принялся за работу. Сухого, выдержанного дерева под рукой у меня не оказалось, и вот отправился я на Сухаревку, где часто и прежде подыскивал материал. Походил, поискал да и купил в лавчонке старую, поломанную божницу. Принес ее домой. Вынув из нее досочки, сколько было нужно для киота, я остальное поставил в угол. Понадобилось как-то супруге моей прикрыть котел с бельем, она возьми из угла одну из дощечек, оставшихся от божницы. А тут сынишка мой, вертевшийся на кухне, вдруг мне и говорит: