Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев

хвалит мою работу. Тогда прошу адъютанта устроить меня сегодня на ночь у моего товарища по институту Оверчука, чтобы завтра кончить портрет. Ссылаюсь на то, что Рейнгард его знает. Адъютант нервничает, злится, колеблется: по всему видно, что ему до окончания портрета не хочется отправлять меня в лагерь, а отпустить меня к Оверчуку он страшно боится. Наконец он заявляет:　

— Иди, переночуй у товарища, но если побежишь — застрелю, как Попова!

Мы идем с Рейнгардтом к Оверчуку. По дороге он рассказывает, что московский художник, военнопленный Попов, сделавший портрет адъютанта, был расконвоирован для работы в театре, затем бежал и был застрелен на чердаке сарая в одном из ближайших сел.

Поднимаемся на деревянное крыльцо с двумя деревянными колоннами, поддерживающими деревянный фронтон. Сдерживая волнение, вхожу в маленькую комнату и сразу узнаю сидящего на топчане Оверчука. Рядом с ним стоит солдат в полной форме часового, с каской на голове.

Анатолий в рыжем поношенном лыжном костюме. Глубоко осевшие в орбиты серые глаза его говорят о недавно перенесенном голоде и тяжелых душевных муках. У подтянутых губ не по возрасту глубокие складки.

— Кобытев!

Я улыбаюсь ему, жму протянутую мне руку.

Нас оставляют вдвоем. Анатолий прикладывает к губам палец и показывает на заколоченную дверь, которая разделяет нас с другой, «пустой», комнатой. Я понимаю его. Анатолий все время косит глазом в сторону двери. Опасения были не напрасны: через несколько часов там хлопнула тихо дверь — кто-то вышел на улицу. Мы проговорили далеко за полночь. Время от времени в незапертую дверь стучат, и входит сидевший рядом с Оверчуком при моем приходе солдат из патруля. Он отдает нам по-военному честь и приветствует словами: «Гутен нахт!»[21] После нашего ответа в этом же роде он уходит. Видно, адъютант дал ему крепкий наказ караулить меня.

Между ничего не значащими фразами и рассказами о том, что мы видели и пережили (здесь мы понимаем друг друга с полуслова), Оверчук обрисовал мне обстановку, в какой он находится. Он расконвоирован для работы в труппе профессиональных актеров и певцов, застрявших в Хороле. Есть в этой труппе и местные любители, уклоняющиеся от угона в Германию. Они не получают жалования и пайка, как коллективы, состоящие на немецкой службе. Труппа ставит классические пьесы. Собранные за спектакли деньги, после уплаты соответствующих налогов, актеры делят между собой. Анатолий стал в этой труппе режиссером, так как до института он был профессиональным актером.

— Мы не ставим ничего антисоветского, вредного нашему народу, — говорит Оверчук. — Немецкая администрация разрешает показывать украинские пьесы, которые ставились «при царе» (для них веский аргумент, что пьесы «несоветские»!) Они не учитывают того, что пьесы эти, написанные передовыми художниками своего времени, потому и вошли в советский репертуарный фонд, что несут передовые, близкие советскому народу идеи. В этих пьесах, как правило, светлые, прекрасные люди борются с темными силами, с произволом, косностью, тупостью, стяжательством, клеветой, мракобесием, то есть как раз с тем, что несут захватчики. Борьба, чувства, думы героев этих произведений близки советским людям, томящимся под фашистским гнетом. Кроме того, мы вытягиваем из-за проволоки советских людей, спасая их от угона в рабство У нас заняты многие молодые девчата и ребята, местные жители. Если бы не это, их бы угнали в Германию.

(Впоследствии, при приближении фронта, все военнопленные, расконвоированные для работы в труппе, несмотря на устрашающие приказы немецкого командования об эвакуации, разбегутся, попрячутся, чтобы с приходом Советской Армии вернуться в строй).

— Если хочешь, — предложил мне Анатолий, — я попытаюсь освободить тебя из лагеря, как художника, для работы в нашей труппе, а там посмотрим!

Полное доверие Оверчука ко мне с первой встречи, его откровенные, смелые в условиях оккупации суждения подкупили меня, и я сказал, что согласен и буду очень благодарен ему, если удастся вытащить меня из-за проволоки.

— Но, заметил я, — где-то в госпиталях Хорола должен находиться доцент Рокитский, надо хлопотать тебе и о нем.

Назавтра, еще до того, как за мной пришел солдат, чтобы отвести в комендатуру, явился Оверчук в сопровождении хорольского бургомистра, (Бургомистр Костюк под любым предлогом добивался от немецких властей освобождения из лагеря многих советских людей и тем помогал им спастись и уклониться от угона в Германию. Когда наши освободили Хорол, Костюк не бежал, а пришел с повинной. Советский суд учел то, что он сделал для советских военнопленных, и сильно смягчил ему наказание, которое Костюк и отбыл).

Вот закончен портрет адъютанта, и мне сообщили, что хлопоты Оверчука увенчались успехом: меня и «профессора» (так мы для вящей убедительности аттестовали Рокитского) освобождают для работы в театре.

После сеанса меня провели в пустовавшую комнату в одном из домов Хорола и оставили одного. Я стою у окна, прислонившись к косяку, и смотрю на освещенную солнцем улицу. Почти год я пробыл за проволокой. Почти год я не мог ступить без зорких, наблюдающих за мною глаз. А теперь меня отпустили… на длинной, невидимой веревочке. Эта веревочка — круговая порука. Она, быть может, еще крепче, чем колючая проволока. Я смотрю в окно невидящим взглядом. От раздумий меня отвлекла непонятная паника на улице.

Со встревоженным лицом, беспокойно оглядываясь, пробежала по противоположной стороне улицы женщина, потом две девушки и парень. Совсем близко от меня, под окном, в тени, которую отбрасывает дом, торопливо протопали две девочки. Их лица растеряны, испуганы. Старшая, оглядываясь, торопит младшую. Обе скрываются за косяком, и я слышу их удаляющийся топоток. На улице все словно вымерло. Даже тополя у дома перестали шелестеть листвой. И вдруг в тишине я услышал далекие, приближающиеся окрики и цокот кованых немецких сапог. Вот появились немецкие солдаты. Они в шлемах. В руках автоматы Пересекают улицу цепью. И за ними я вижу медленно-медленно движущуюся большую, плотную стену людей, оцепленную конвоем. Я понял, что фашисты вершат еще одно страшное дело: гонят на расстрел военнопленных «красноповязочников», «подозрительных» и других.

Без стонов и жалоб идут в свой последний путь товарищи, вздымая босыми, бело-белыми, слабыми, волочащимися ногами пыль на дороге. Нестройная колонна проходит мимо. Что это? Стоны! Да, стоны. Кто так тяжко, тяжко и глухо, как из-под земли, может стонать?　

Стоны нарастают, приближаются. Подводы. Одна, за ней вторая, третья… На бричках с высокими деревянными бортами вповалку, один на одном, как дрова, навалены грудами раненые, больные, изможденные люди. Это те, кто не может идти… Из-под груд тел слышатся страшные, глухие, подземные стоны и вздохи…

Приходит ко мне испепеляющая, сушащая душу прострация. Я сам стал живым мертвецом и, судорожно