Игра в городки - Юрий Николаевич Стоянов

После спектакля скрипач Володя Баршевич рассказал всем «по большому секрету», естественно, как проходило исцеление Горбенко. Оно не было медикаментозным, то есть обошлось, слава богу, без транквилизаторов и нейролептиков. Упор был сделан на аутотренинг, или самовнушение. По совету врача Горбенко взял у нашего фотохудожника Бори Стукалова мою фотографию. Такую же, как висела в фойе театра. Он закрепил ее дома напротив кровати и несколько раз в день проделывал следующее упражнение. Глядя на мое лицо, он медленно внушал себе: «Я лежу на берегу моря. Я полностью спокоен. Я счастлив. Легкий ветерок касается моих волос. Я нахожусь под защитой Вселенной. Моя жизнь соткана из гармонии и успеха. Ничто и никто не смогут разрушить их. И даже этот бездарный артист, это чмо, которое сейчас смотрит на меня и пытается рассмешить, – он тоже не сможет! Каждый день он подкарауливает меня, чтобы покуражиться надо мной и сделать себе хорошо, а мне – больно. Почему же я смеюсь? Ведь он совсем не смешной, а скорее жалкий. Смазливая физиономия невостребованного комика – вот кто смотрит на меня! Ему нужно соболезновать, а не идти на поводу его бездарных шуток. Я вижу эту же фотографию, но уже не в моей комнате, а на скромном памятнике, на дешевой эмали, на задворках Мартышкинского кладбища под Ломоносовым. И я приношу ему две гвоздики. И впервые я не смеюсь, глядя на него, а плачу. Ведь жалко человека, который останется в памяти коллег только тем, что изводил талантливого музыканта. Спи спокойно, Юра. Я прощаю тебя!..»

Горбенко поинтересовался у психотерапевта, можно ли закончить аутотренинг словами: «Будь ты проклят!» или «Чтоб тебя никогда больше за границу не взяли!» – но врач запретил, так как это могло вызвать у его подопечного «неоправданные ожидания».

Желая объяснить Володе всю серьезность его положения, доктор привел ему хрестоматийный пример из истории его заболевания. Исторический. Что был, дескать, в третьем веке до нашей эры такой древнегреческий философ Хрисипп. Однажды он угостил своего осла вином, а затем умер от смеха, наблюдая, как пьяный осел пытается есть инжир с дерева. Горбенко живо представил себе эту картинку, начал выть, хрюкать и кашлять и чуть не повторил судьбу древнего грека!

К моей фотографии в его спальне пришлось добавить еще одну – снимок посмертной маски философа Хрисиппа…

Не успел Баршевич окончить живописать историю излечения Горбенко, а я уже знал, что делать. Фотография – вот ключевое слово! ФОТОГРАФИЯ! О да!

На следующий же день я поехал в Гостиный Двор и на Думской линии нашел кабинку с автоматом моментального фото…

Наконец настал день долгожданного спектакля «Смерть Тарелкина». Это опера-фарс Александра Колкера, в которой драматические артисты поют. Ну не как оперные, конечно, но не стыдно. В оркестровой яме располагался настоящий оркестр. Наших музыкантов не хватало. Приглашали из других коллективов. Аккордеонист, баянист, пианист и валторнист Владимир Горбенко в этом составе почему-то играл на ударных: литаврах, ксилофоне, треугольнике, колокольчиках и тарелках. Его место в яме было крайним справа, если смотреть со сцены. А у меня были две рольки: чиновник в департаменте и полицейский Шаталы. Пусть не на первом плане, но почти весь спектакль на сцене. В кино есть очень точная формулировка для таких ролей – «окружение артиста». Вот я все время кого-то и окружал…

Я пришел на спектакль за полтора часа до положенной явки и, сговорившись с Вовкой Баршевичем, провел кое-какие приготовления.

Первый акт прошел скучно, без сюрпризов. Горбенко сидел в яме и еле успевал менять треугольник на тарелки и ксилофон – на литавры. Иногда он ловил мой взгляд со сцены и отрицательно качал мне головой, мол, «бесполезно». И вот наконец второй акт! Редкий артист оркестра просматривает свою партитуру в антракте. И Горбенко не исключение. На это и был мой расчет. Минут через пять после начала мы с моим партнером Валерой Матвеевым должны упасть на авансцене и проваляться якобы без сознания минут пять. Баршевич накануне указал мне именно это место в горбенковских нотах. И вот громкий кусок в оркестре, и синхронно с ударом медными тарелками мы падаем. Я рассчитал так, чтобы навернуться поближе к Володе. Еще немножко подтянулся вперед и свесил голову прямо в оркестровую яму напротив его лица. Горбенко перевернул очередной лист своей партии и увидел приклеенную к нотам мою фотографию три на четыре, сделанную накануне в автомате моментального фото. Он напрягся, но не раскололся. Я нежно подмигнул ему и сделал «чмок» губами. Он перевернул еще одну страницу – там снова была моя фотография. Я сделал снимков сорок в автомате и на каждом скорчил жуткую рожу. Следующая страница была уже вся оклеена по краям моей физиономией. Ну… и началось. Вой, кашель, стоны и так далее. Вовик отбросил тарелки, снес стойку с колокольчиками и уронил голову на кожу литавр, обхватив ее руками. Дирижер Семен Розенцвейг размахивал палочкой и довольно громко отчитывал Горбенко:

– Это непрофессионально!!! Безобразие! Позор!

По-моему, это слышали все зрители.

Вот я и получил сатисфакцию. Но на сердце было тревожно. И какой-то холодок поселился у меня в районе копчика. Ведь это получился уже не просто «прикол» – это ЧП, это почти срыв спектакля, диверсия, можно сказать! И театр затаился в ожидании крутого разбора полетов…

На следующий день после памятного спектакля «Смерть Тарелкина» меня впервые вызвал к себе Георгий Александрович Товстоногов. В кабинете главного режиссера на столе лежала папка горбенковских нот, открытая на страничке с моими фотографиями.

Товстоногов полистал партитуру с каменным выражением лица, захлопнул ее и сказал мне историческую фразу. Помню дословно:

– Юра! Если когда-нибудь вы научитесь высекать из зрительного зала то же количество смеха, что и из своих партнеров на сцене и за кулисами, тогда вы, может быть, станете артистом!

Над этим я и работаю последние тридцать лет.

Через много лет мы со съемочной группой программы «Городок» отмечали окончание очередного телесезона. Я заказал маленький кораблик – ресторан, курсировавший вдоль Невы. Был с нами и Володя Горбенко. В этот день был какой-то праздник, но мы забыли об этом. У нас был свой праздник. И вот приблизительно без пяти десять я вспомнил, что через пять минут начнется салют. Горбенко стоял рядом со мной на палубе с рюмкой в руках. Я сделал вид, что звоню по мобильнику, и сказал в трубку:

– Петрович, ну что? Все будет, как договорились?.. Тебе