Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

– Да не подурнела, а, наоборот, расцвела, дорогая!.. Но как это было давно! – отвечаю ей.

И передо мной восстановились приятные картинки былого юношества, давно забытые, словно ушедшие в потусторонний мир.

Прошло только 12 лет, и – как все переменилось! И если в душе я был шокирован, когда она произнесла: «Да Вы же будете Федя Елисеев» (это начальника-то дивизии!), – то, узнав, кто она, мне было так приятно вспомнить о былом и говорить с нею, как с родной сестрой.

Мужа мне так и не пришлось увидеть. Он был помощником станичного атамана и в те суровые дни боев находился все время в станичном правлении. Конечно, он так и остался в своей станице после нашего отступления, как и все население несчастной нашей Кубани. Жуткая доля Казачества!

Было уже полуденное время того дня. В окно вижу – по улице движется шагом «мой хоперский выезд»: кучер Максим, что отступил с хоперцами от самого Воронежа из своей губернии, а позади его, в отцовской тачанке, сидит Надюша и, бросая взгляды по дворам, ищет Лабинский полк. Вороные как смоль жеребцы, гривастые и хвостатые, хорошо откормленные и вычищенные, достойны для командирского выезда. Надюша в моем черном длинном зимнем бешмете, подарок ей, и в маленькой черной шапчонке. Казачок сидит в тачанке, да и только – подумает каждый, глядя на нее.

Ее неожиданное появление здесь, в тревожной обстановке, мне не особенно понравилось. Выскакиваю на парадное крыльцо и кричу:

– Максим!.. Надя! Сюда-а!

Максим натянул вожжи и с шиком подкатил к парадному крыльцу, снял моментально папаху и весело произнес:

– Здравия желаю, Федор Иванович, господин полковник!

А Надюша, по-мужски соскочив с высокой тачанки, бросилась ко мне и защебетала:

– Фе-е-дя-а!.. В станице только и говорят о Лабинцах!.. Опять пригнали много пленных красных!.. И кого ни спросишь, кто их взял? – все говорят: 1-й Лабинский полк. Нашим станичникам немного досадно, что делают все это Лабинцы, когда тут же и свои кавказцы, но все знают, что командиром Лабинцев ты, потому все и рады, не нахвалят тебя, вот я и приехала сюда, чтобы тебе все это рассказать, – радостно говорит она, захлебываясь. – А мама и бабушка – так аж плачут от радости, – добавляет.

Через 3 дня бабушка и наша мать будут плакать уже не от радости, а от горя и полной неизвестности, так как из дома уйдут в горы, к Черному морю, все три сына-офицера и вот эта щебетунья Надюша с 1-м Лабинским полком. А дома останутся две беспомощные старушки и два подростка, наши самые младшие сестренки – Фися, 14 лет, и Нина, 12.

Тост полковника Булавинова. Бой в станице Ильинской

Сегодня господа офицеры 1-го Лабинского полка справляют званый ужин в честь вчерашней атаки. К тому же из станицы Константиновской прибыли два старика ходока узнать – как дела на фронте? И надо ли полку еще какой-либо помощи? Это были отцы двух хорунжих – Михаила Копанева и Меремьянина-пулеметчика. Но главное – полк хочет почтить меня, о чем еще утром сказал полковник Булавинов и просил пожаловать «в гости».

«С огнями», то есть вечером, я прибыл с генералом и познакомился со стариками. Старикам этим было лет по пятьдесят. За столом посадил их рядом с собой, как почетных гостей. Рядом с отцами посадил и сыновей-хорунжих. Почет делался не чинам, а людям, сердцу казачьему. Ужин был если и не пышный, но всего было вдоволь. Не хватало только напитков. Их было мало. В соседней комнате играл полковой хор трубачей. От Кавказцев присутствовал наш старший брат Андрей, есаул. Конечно, была и Надюша – гостья неожиданная, которую все офицеры полка так полюбили.

«Под жареное» полковник Булавинов, как хозяин стола, встал с тостом. Он не любил высшие штабы и Генеральный штаб, то есть офицеров Генерального штаба. А успехи полка буквально взбудоражили его душу старого Лабинца.

Он говорил о строе, о строевых офицерах, на ком лежит вся тяжесть боевой работы. В своем развитии этого «строевого тоста», вначале складного и продуманного, он дошел до того, что оскорбил корпус офицеров Генерального штаба. И в доказательство своей истины указал, что вот пример: как только принял полк, а потом дивизию строевой офицер, не Генерального штаба, полковник Елисеев – посмотрите, какие успехи пошли!

Тост этот очень «задел» моего милого и благородного начальника штаба. Выслушав его, сидя со мной рядом, тихим голосом он попросил дозволения покинуть стол.

Мне было неудобно и бесконечно жаль этого безусловно очень культурного и воспитанного старого русского генерала Генерального штаба, который по событиям момента и как гость не мог и, может быть, не хотел отвечать хозяину стола и, в данный день, командиру полка; выразив естественный протест, он решил молча уйти. На мои уговоры он решительно отказался остаться и ушел.

По-дружески я пожурил Булавинова тут же после ухода генерала и вдруг слышу от него не раскаяние, а радость, что генерал ушел. И тут же уверяет меня, как и офицеров, что «верхи» не выведут нас из беды. И наша кровь сейчас льется даром.

По воинской дисциплине я мог приказать Булавинову «остановиться» в дискредитации высших начальников, но вижу на лицах у всех офицеров «удовольствие» слушать Булавинова и даже радость в глазах.

Гражданская война есть война народная. И с народом надо было считаться. И «цукни» вот сейчас их всех – завтра они «повесят носы», как оскорбленные.

Мне все это все же не понравилось. Вечер был испорчен.

23 февраля генерал Науменко приказал 2-й дивизии занять станицу Ильинскую. Выступление назначено к вечеру. В лоб, на мостик у самой окраины станицы, через рукав Калалы был брошен 1-й Кубанский полк, который с налета захватил в плен полевую заставу с двумя пулеметами.

Моросил мелкий, нудный дождик. Маленький ростом, но на очень высоком и сильном гнедом коне, ко мне прибыл командир 1-го Кубанского полка войсковой старшина Сердюк и доложил об успехе, весело улыбаясь по-дружески.

Я смотрю на него и тоже улыбаюсь, так как он был очень странно одет. Поверх кителя – шашка, кинжал, револьвер, бинокль. На голове, поверх папахи, – шерстяной вязаный шлем, через отверстие которого видны только глаза и нос Сердюка. «Шлем» мокрый, сползает ему на глаза. Мощный конь не слушает его повода. Сердюк вертится передо мной шагах в десяти и все время улыбается. Я отпускаю его и вслед кричу:

– А сколько у вас в полку шашек, Фомич? (Так мы его звали в училище.)

– Да сто двадцать пять! –