Шедевры и преступления. Детективные истории из жизни известного адвоката - Александр Андреевич Добровинский

третья версия оказалась просто детективной историей. Теперь для точности скрупулезного анализа надо сверить фотографии из второй версии каталога, а именно из исчезнувшего раздела «Копии и Подделки», а далее сравнить их с иллюстрациями потолстевшей главы в версии номер три. Открываем главу. Стоп. Здесь закладка. Закладка не закладка, но письмо и фотография в наличии. Маленькое пожелтевшее фото. На фоне городского пейзажа стоит группа из четверых мужчин. Двое в штатском, два других в немецкой военной форме, той самой, 1939–1945-х годов. Один в форме, похожей на SS. Второй в военной форме, более светлой. Очевидно, серой. Знаков отличия не видно из-за малого размера фотографии. Хотя я небольшой специалист в немецких униформах. Ничего себе. А что за письмо? Час от часу не легче! Прямо мурашки по коже. Письмо-то написано по-русски. Сильно.

Бланк Hotel Bayerischer Hof. Знаю эту гостиницу. Роскошный исторический отель. Что дальше? Читаем чужое письмо. Без зазрения совести.

«Ниночка, дорогая и любимая! Езжу по твоим делам и застрял тут, похоже, на целый месяц. Как ты знаешь, пенсия от нашей Opéra просто издевательская. Но друзья, зная о моей бедности, сделали по-настоящему королевский подарок и поселили меня в роскошном отеле. Радуюсь счастью. Теперь по твоей просьбе.

Klaus держался до конца не очень модных на тот момент мыслей и течений, и лишь когда все стало совсем опасно, переехал в Берлин в начале сороковых, в дом своих состоятельных родителей. Еще с тридцатых годов старший брат-погодок Hans Peter опекал Klaus и помогал ему. Hans Peter занимал высокий и влиятельный пост и в партии, и в определенной службе (сама понимаешь где). Кстати, у моих друзей есть сомнения, почему Klaus никак не могли призвать на фронт. В его деле фигурировала некая справка о болезни. Мнимая болезнь или нет, никто теперь не скажет. Насколько я знаю, это чахотка, хотя умер он не от этого. Похоже, что в начале 1945 года он погиб во время авиационного налета то ли советских, то ли американских ВВС на одной из улиц Берлина, разбирая завалы, как и большинство оставшихся жителей города, по приказу бургомистра. Невозможно сейчас себе представить, какая тогда была неразбериха. На фото, которое ты так просила тебе найти, Klaus второй справа, рядом с братом в центре группы. Просто для информации: в 1946 году Klaus был арестован как нацистский преступник и получил приговор. Десять лет заключения. По логике, освободился он в 1955 году. Трое детей. Тебе нужен его адрес и телефон?

Если у тебя есть какие-то вопросы, я буду в Мюнхене еще две недели. Звони в гостиницу. Телефон на бланке. Да, совсем забыл. Переспросили всех еще живых. Цифры 159 плюс 300 и 259 никому ни о чем не говорят. Хотя разные слухи ходят.

Любящий тебя. Серж Л.

P. S. Передай привет своему помощнику Александру. Он совершенно очарователен и очень мил. Скажу тебе по секрету, мальчик отдал мне все деньги, которые ты ему ассигновала на поездку сюда. Ну не прекрасно ли это? В общем, он меня здорово выручил. Не ругай его.

Обнимаю. Серж Л.»

Все понятно, но ничего не ясно. Или наоборот: все ясно, но ничего не понятно. Особенно цифры. Какая-то мутнейшая муть. Два часа ночи. Надо прилечь и поспать немного. А Нина Николаевна так и не подходит к телефону. Будем ждать утра. Как раз ночью по каким-то неведомым причинам мне в голову приходят решения разных задач. Главное – в этот момент проснуться и запомнить, что приснилось или привиделось в дреме.

…Без пятнадцати пять неимоверным усилием воли я разлепил нижние и верхние веки. Надо полагать, до этого я проснулся. Все-таки спать в одежде на чужом диване, хоть и под пледом, не очень комфортно. Что-то сильно тревожило сознание во сне. Бурлила разгадка чего-то важного, но что это было, пока не вырисовывалось. Я промокнул в ванной лицо влажным полотенцем, безуспешно набрал в очередной раз шале и лег снова на диван. Теперь, хоть я и закрыл глаза, спать не хотелось. Надо поставить пластинку Рахманинова, я ее вчера видел в той же стопке, где был Брассенс. Откинув плед, я свесил ноги на ковер, с трудом привстал и вот тут вспомнил, что меня тревожило во сне.

Да, Нина Николаевна время от времени просила Пилар упаковывать ей с собой портативный магнитофон и несколько кассет, чтобы слушать музыку где-то в очередных путешествиях. Будь то Швейцарские Альпы или Лазурный берег – неважно. Музыка ее и будоражила, и успокаивала. Ей виделись новые картины мужа, написанные под не услышанные им мелодии. Наверняка на кассете записан концерт знаменитого шансонье, переписанный ею же с пластинки. Кассета не была заводским изделием с информацией о записи. Просто была куплена, чтобы записывать всякую всячину. Но вон там, в библиотеке, целый ящик с такими же кассетами. А эта лежит отдельно в столе. Почему? Не могу сказать, что Жорж Брассенс меня расслабит, но для очистки совести надо послушать именно эту запись. От исцарапанной пластинки.

Через две минуты я уже в который раз накрыл ноги пледом, включил магнитофон и попытался закрыть глаза. Ни гитара, ни голос певца не действовали убаюкивающе. Вот заезженный момент, вот лирика незамысловатых аккордов гитары, вот раскатистое характерное «ррр» исполнителя и вдруг…

…Это была запись телефонного разговора. Не с самого начала, но, кажется, не так много пропущено секунд от приветствий. Один голос точно принадлежит Нине Николаевне, второй – мужской, чуть дребезжащий, и я его не знаю. Никогда не слышал. Оба говорят по-немецки. Явно для мужчины немецкий – родной язык. У Кандинской прослеживается акцент, впрочем, как и на французском. Нина Николаевна спокойна, а мужчина заметно раздражен. Говорят быстро, и понять мне довольно сложно. Эх, вот бы вернуть три месяца в школе имени товарища Гете! Как мне бы сейчас пропущенные уроки пригодились… Но кое-что я все-таки понимаю. «Майн ман» – мой муж, «криг» – война, «кунст» – искусство, «тут мир ляйд» – со всеми моими сожалениями, «цурюк», «гешефт», «бух» и Берлин – вообще не вопрос. Голос мужчины становится все более нервным и одновременно холодным. Прощальное «ауфидерзейн» вместо обиходного «чус», к которому я привык в Германии, совсем неприятно и даже немного леденит. Любопытно, что Нина Николаевна и вовсе не попрощалась с собеседником. Шесть утра. Будить маму? Не стоит. Во-первых, перевод может не получиться, во-вторых, мне до этого надо еще кое-что проверить. Вот Пилар встает рано, в семь утра. Ее как раз можно и потревожить на восьмом этаже.

Мои извинения пролетели мимо ушей и бигуди старой