Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

или поздно я, может быть, заставлю этого человека пролить несколько слез». Предвестники конфликтов уже появились. К осенним праздникам 1878 г. я и брат приехали домой для свидания с отцом. Сначала мы говорили дружески о наших учебных планах и о дальнейшем пребывании в Могилеве, но потом отец заметил мое отношение к религиозным обрядам, опутывающим всякий шаг еврея в эти «страшные дни», и наше согласие расстроилось. Я тогда писал: «Осеннее время, вереница праздников и неразлучные с ними посещения синагоги, где я положительно сплю». Отец не мог не заметить этого равнодушия к религиозной традиции. Горько было мне слушать его упреки, в которых чувствовалось основательное опасение верующего, что материальной поддержкой наших образовательных планов он невольно содействует нашему отчуждению от святой веры и родной среды.

Как далек был я тогда от религиозных настроений дней покаяния и небесного суда! Я с упоением читал в эти дни драмы Шиллера, только что появившийся социальный роман Тургенева «Новь» и тогда же напечатанное в «Вестнике Европы» под заглавием «Исповедь» послание Лассаля{73} к русской девице Солнцевой, в которую он влюбился. Тургеневский роман увлекал меня типами революционной молодежи и картинами «хождения в народ» тогдашних русских народников. Лассаль заинтересовал меня со стороны его отношения к еврейству. Обо всем этом велись горячие беседы в нашем маленьком мстиславском кружке. Ведь мы были по-своему революционерами, восставшими против устарелых традиций, и нам важно было на примере других выяснить свои отношения к старшему поколению. Наш разрыв с старым был еще острее, чем у русской молодежи, ибо у нас дело шло о разрушении и религиозной, и национальной связи с народом: еврейского народничества тогда еще не было. Тут над революционным романтизмом был еще налет обыкновенного романтизма, естественного при идейном товариществе юношей и девушек. Не могу забыть о поэтической тоске той ранней осени, которая была «бабьим летом» с солнцем и ясным небом. Перед возвращением в Могилев я в состоянии экстаза бродил по аллеям бульвара, усыпанным первыми желтыми листьями, и думал об остающихся единомышленниках. Со скорбью я себя спрашивал в своих записях: «Вижу ли я вокруг себя хоть одного человека, готового выйти из своей среды? Только вздохи слышу, вижу только скрытые слезы». Пока я и брат оставались единственными пионерами в родном городе.

Когда кончились праздники, я поехал с братом не прямо в Могилев, а совершил маленький тур де плезир. Вместе с гостившей у нас кузиной Розой (позже Эмануил) мы поехали в Пропойск к ее отцу, «дяде Беру», который недавно помог мне устроиться в Могилеве. Новая стоверстная дорога в балегольских фурах, с остановками в историческом местечке Кричев и в уездном городе Чериков. Всю дорогу мы весело болтали с кузиной. В Пропойске дядя и тетя встретили нас радушно; кормили, поили, водили с визитами к знакомым. А знакомы и дружны были между собою почти все жители Пропойска. Это маленькое местечко на берегу Сожа имело свою физиономию; ядро его населения состояло из зажиточных семейств, большею частью живших от скупки лесов у помещиков для рубки или перепродажи. Находясь летом в разъездах, главы семейств (в центре их стояла разветвленная семья Быховских) возвращались на зиму в свое тихое местечко для отдыха, и от скуки собирались то в одном, то в другом доме для карточной игры. Пили, ели и играли в преферанс или винт до поздней ночи. Злые языки говорили, что картежники кончали игру уже под утро и отправлялись в синагогу на утреннюю молитву, пряча колоды карт в своих «талеезекель» (мешочках для талесов). Преферансом увлекался и дядя Бер, который был далеко не богат, но слыл в городке умнейшим человеком и занимательнейшим собеседником. Он занимался больше делами еврейской общины, чем своими собственными.

После трех дней пребывания в веселом местечке, я с братом собрались в путь, в Могилев, но и на сей раз мы поехали не одни. Перед отъездом к нам явилась одна девица из семьи Израилитин, выходцев из Великороссии. Она просила нас взять с собою сироту, ее 13-летнего брата, и заботиться о его воспитании в Могилеве. Мальчик Геря (Гершон), говоривший только по-русски, был единственным физически нормальным в семье: из его трех сестер старшая была горбатая, а младшие вдобавок карлицы, но все были умные и способные, учились в гимназиях и позже сделались учительницами. Мы согласились взять мальчика на наше попечение и вместе с ним и его старшей сестрою отправились в Могилев. В дороге, длившейся целые сутки, мы слушали рассказы спутников о жизни в великорусских городах; девица пела русские песни, и некоторые из них были для нас совершенно новы. Помню первый осенний вечер в гостинице, где мы все остановились по приезде в Могилев. Из всех песен, которые пелись в тот вечер, мне запомнилась одна, которую мы потом часто повторяли: «Ночь в Неаполе». Странник с севера, попав в «Неаполь мятежный и страстный», тоскует по северной родине:

На север далекий, угрюмый, холодный, но сердцу родной,

Туда-то влекут меня думы, туда полетел бы стрелой.

Туда, где не мирт расцветает, где ель одиноко растет.

Где, серый гранит омывая, Балтийское море ревет.

Почему запомнилась мне эта песня? Потому, что в ней впервые почувствовалась та тяга в Петербург, умственный центр России, которая уже тогда появилась у меня и через два года привела меня на холодные берега Невы.

В конце октября мы поселились втроем с нашим воспитанником в большой комнате в квартире еврейского частного адвоката, в районе той же Шкловской улицы. Мы опять погрузились в работу экстернов, готовясь по курсу последних классов гимназии. Для изучения физики мы взяли русского репетитора из гимназистов 8-го класса, который, впрочем, мог нам дать немного больше того, что мы усваивали по обширному учебнику Малинина. Ни один из предметов гимназического курса, кроме истории, не увлекал меня в такой степени, как физика. Изложенные в первых главах учебника основные начала физики, химии и механики вызвали в моей голове рой мыслей философского свойства. Тут, конечно, сказывалось влияние того культа естествознания, который был внушен мне тогдашней позитивистской литературой. Под нескромным заглавием «Моя философия» я сочинил маленький трактат о том, что «критически мыслящий человек» должен для выработки полного миросозерцания пройти три цикла наук: о мире, земле и человеке, изучать все от астрономии и физики до психологии и социологии, то есть быть энциклопедистом. Верный этой программе, я питал свой ум чтением множества популярно-научных статей, но не отказывался и от литературного десерта,