Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин

Допросы велись перекрестной системой, об одном и том же, и горе тому, кто на повторный вопрос ошибался. Оглоблина вызвали раньше меня и отпустили. У него был с собой какой-то документ. Вызвали и меня. Документов с собой никаких не было. Одет я был в черный дубленый полушубок, отороченный белым барашковым мехом, и в шапке-кубанке. Как только я вошел — команда: «Руки вверх! А, что, с Кубани?» — грозно сказал один из следователей: «Обыскать и отправить в подвал, а там разберемся».

Напрасно я старался разъяснить, что я вовсе не с Кубани, а житель Старотопного и учусь здесь в медфаке на третьем курсе, но все было напрасно: отдельной группой с другими задержанными конвой отвел в подвальную тюрьму Чека, что еще больше обострило тяжелое душевное состояние, помня извечную истину — у власти «и беззаконие закон»!

Тем временем отпущенный товарищ Оглоблин сообщил моему товарищу-однокурснику Филекину, с которым вместе жили в одной комнате общежития, чтоб он принес мне мои документы, подтверждающие мою личность. Часа через два пришли Оглоблин и Филекин с моими документами, предъявили их следователю, разъяснили ему, что я студент и их сокурсник, и мы все трое вместе вышли из комендатуры домой — «поминая царя Давида и всю кротость его»[101].

Во время летних каникул, отдыхая у себя в Старотопном, начал часто встречаться с Панкратовой Клавдей, и вскоре наши встречи перешли в сильное взаимное увлечение. Клавдю я знал с детских лет, когда учился в первом классе сельской школы — она училась в шестом, тогда и мечтать не мог об увлечении ею когда-либо по ее возрасту.

Жила она в доме большой семьи отца-хуторянина в двух километрах от Старотопного. После замужества через два месяца осталась солдаткой — муж ее был мобилизован в армию Комуча и находился без вести где-то в Сибири в армии Колчака. Летом Клавдя жила в доме отца, а с осени до весны при школе на хуторе Лаврова, где занималась с учениками начальных классов.

Возможно, что безнадежность на возвращение мужа из армии и будущей жизни с ним и повлияла на увлечение мною на третьем году ее вдовства, и кто знает, может быть, в тайниках ее души зародилась мечта о жизни со мною. В жизни мне приходилось испытывать на себе, видеть, слышать и читать, что если женщина полюбит, то становится невменяемой эгоисткой, никакие светские условности для нее не существуют. Она решительно идет на крепкую длительную связь. Этого желала от меня и Клавдя.

Наши встречи продолжались полтора года в летние и зимние каникулы. Много прекрасных отрадных дней и часов прошло через наши сердца, полных молодой неизведанной жизненной силы. Она искренне и пламенно дарила мне свою любовь, но я был так молод и чужд большой ее любви, во имя путевки в жизнь, что в дальнейшем наши взаимоотношения прекратились навсегда по моей вине, о чем после много скорбел.

Будь эта встреча по окончании медфака — моя и ее жизнь могла быть более отрадной, чем она сложилась для нас в отдельности впоследствии. Видимо, не в добрый час мы встретились, а потому на ее предложение создать семейную жизнь я уклонился: слишком был молод хорошо разбираться в этих делах, что и послужило поводом расхождения жизненных путей, ибо в то время я был в плену собственных идей — «не от мира сего». Много и ей пришлось испытать невзгод, и когда она через много лет раза два в разное время заходила к Бубнову Петру на квартиру в Смурове проездом, то он не мог сразу ее узнать — настолько она изменилась, преждевременно состарилась, сгорела от кипения собственной энергии. Но я благодарен ей остался на всю жизнь за ласки огневые[102] и чистоту тех чувств, что называются любовью.

В годы студенчества приходилось жить в общежитиях, коммунальных и частных квартирах с студентами своего и других курсов и разных возрастов. Со многими я был в близкой дружбе и много дум заветных с ними передумано, и лучшими друзьями они остались на всю жизнь. Одним из них был Котов из Кинель-Черкасска[103], бывший член Бугурусланского совдепа и партизан Гражданской войны. Вместе учились и работали многие годы в Смурове, часто вместе ходили в анархический клуб, читали литературу, обсуждали, спорили об устройстве лучшей жизни для всех людей России и всего мира.

Умер он в пятьдесят втором году, в то время, когда я находился в сталинском концлагере. Эту потерю лучшего друга по духу до сих пор тяжело переживаю. В дальнейшем я еще не раз буду говорить о нашей дружбе. Один из его сыновей работает врачом, другой мастером станкозавода.

Лишился еще многих друзей — другие здравствуют поныне. Никогда не забудутся студенты Постников Паша, гуманнейший человек, Паршин Гриша, бывший батрак, Саша Оглоблин[104], Малов Ваня, Межуев, Устин Артюша, Гуров Ваня и многие, многие другие друзья надежды и веры в светлую жизнь будущего без кнута и пряника, чьего бы то ни было, и в осуществление этого мы организовали коммуну в Смурове по посеву картофеля, чтоб труд и продукты его были нашим общим достоянием. Наша коммуна испытание выдержала. После окончания работ в коммуне я выехал в Старотопное в дом отца.

Это было лучшее время безоблачной жизни на родине детства после окончания двадцать первого года, кошмарной трагедии голода и смерти миллионов людей. Начался год гигантской мощи природы: урожай хлебов был так могуч, что там, где и не сеяли, собирали хороший урожай, от оставшихся редких и хилых колосьев прошлого голодного года. Выросли обильные травы и расцвели цветы, где никогда не росли и не цвели. Такова жестокость и милость природы. Это чудесное явление я видел в конце весны, наблюдая окрестности Старотопного в полях, лугах и лесах.

До окончания медфака каждый год я приезжал в Старотопное в дом отца, помогал в полевых работах и продолжал встречаться с Таней. Она продолжала жить в доме своего отца, ожидая моего окончания