Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника - Василий Алексеевич Маклаков

Ознакомительный фрагмент

поступления в другое учебное заведение. Это был волчий паспорт. Начали справляться. Никто не знал ничего. Попечитель был задет мерой, принятой помимо него. Он снабдил отца письмом к министру народного просвещения графу Делянову и директору Департамента полиции П. Н. Дурново. Попечитель в нем не только меня защищал, но [и] соглашался принять меня на поруки. В Петербурге все кончилось благополучно. Мне разрешили вернуться в университет на личную ответственность попечителя. Но в чем была причина моего исключения, не объяснили. Делянов не знал, ссылался на требованье министра внутренних дел. П. Н. Дурново не счел возможным раскрыть «служебную тайну»[250]. Я ломал себе голову, что это значит. Мои ли прогулки с Реклю или то, что проездом через Париж я был на лекции П. Л. Лаврова, где встретил знакомых?

Но как-никак запрещение было снято; мне пришлось пойти к попечителю: я был у него на поруках. Он был очень радушен. «Рад, что смог вам помочь, — сказал он, — знаю ваши грехи, но знаю, что вам можно верить. Помните, что теперь я за вас отвечаю. Я вам ставлю условие: вы не должны участвовать ни в каких запрещенных организациях; все это теперь вам надо оставить». Мне не было выбора; я обещал и из всех организаций действительно вышел. «Но это не все, — сказал мне Капнист, — не как условие, а как совет, я вам говорю: бросьте свой факультет, он не по вас». Этот совет, так курьезно совпавший с советами анархиста Реклю, не противоречил моим настроениям, но меня удивил. Я спросил: почему? Мотивы Капниста были неожиданны. Он привел справку, что естественный факультет дал второй раз наибольший процент участников в беспорядках. Я не стал спорить с ним; перемена факультета, в сущности, совпала с моими намерениями. Общественные науки изучать можно было и на историческом, и на юридическом факультете. Исторический факультет был лучше по составу профессоров, и, кроме того, я унаследовал от отца традиционное нерасположение к юриспруденции. Я поэтому перешел на исторический факультет и об этом никогда не жалел.

Прошло несколько времени, и все стало ясно. Добронравов меня известил, что он тоже «по политической неблагонадежности» исключен. Постановление об этом было принято в один день с моим. Это показало, в чем дело. Мы с Добронравовым отвечали за Монпелье, за приветствие президента Карно, за овации Франции по адресу России, за постоянное исполнение «Боже, Царя храни». Я написал об этом в Парижскую ассоциацию; получил ответ, что французский министр народного просвещения, через посла, свидетельствовал о полной корректности поведения Добронравова, просил не ставить ему в вину, что присутствовал на официальных торжествах. Кроме этого, я начал действовать сам. Я отправился к попечителю с товарищем по естественному факультету В. В. Марковниковым, сыном профессора химии[251]. Не помню, на каком основании я его захватил; потому ли, что он заменил меня как «староста курса» или что был представителем нашего землячества в Центральной кассе. Наш визит был характерен для старого времени, воплощавшего столько противоречий. Мы пришли хлопотать за Добронравова. Но я сам еще недавно был исключен по волчьему паспорту, а Марковников, который в этом деле был ни при чем, в оправдание своего права ходатайствовать мог ссылаться только на свои «нелегальные титулы». «Я понимаю теперь, — говорил я попечителю, — почему меня исключили; этой причины раньше я себе представить не мог». Я рассказал все, что было, начиная с того, как я был огорчен, что русских не было на студенческом съезде в Париже; что я решил поправить это по крайней мере в Монпелье, что и сделал. Капнист сочувственно слушал, прибавив, что знал про съезд в Монпелье и что приглашение было прислано и ему; он прибавил, что, по «сведениям», в Монпелье действительно ничего вредного не было. «Но, — прибавил он, — ведь вы же знали, что посылать туда самовольно депутацию было нельзя, почему не пришли спросить моего разрешения?» Моя позиция была благодарна. «Я знал, что этого делать нельзя, но знал также и то, что России стыдно было быть там не представленной. Я думал, что и вам было этого стыдно. Но как я мог просить у вас разрешения, зная, что разрешить вы сами не имели бы права? Вы бы мне ответили, как Цезарь: „Это надо было сделать, но об этом не надо было спрашивать“»[252]. Ссылка на Цезаря должна была Капнисту понравиться: он был убежденным классиком. «Чего же вы хотите теперь от меня?» — «Чтобы вы сделали для Добронравова то же, что сделали для меня. Возьмите его на поруки». — «Но я его вовсе не знаю». — «Мы вам за него оба ручаемся». Попечитель помолчал. «Даете вы слово, что он ни в чем, кроме этой поездки, не замешан?» Искренно, но, конечно, с достаточным легкомыслием мы слово дали. «Хорошо, — ответил Капнист, — я вам верю и напишу в министерство». Он действительно написал. Не знаю, чем это могло бы окончиться. Жаль для полноты фигуры столь мало оцененного попечителя, что он не оказался поручителем и за Добронравова. Довести дела до конца не пришлось. Через несколько дней пришла телеграмма, что Добронравов скончался от нарыва в ухе, который вызвал заражение крови.

Такова была развязка нашего сближения с европейским студенчеством. Добронравов и я были исключены по «политической неблагонадежности». Достаточно этого эпизода, чтобы видеть, что, наряду с патриархальным добродушием, государственная власть этого времени могла обнаруживать и совершенно бессмысленную жестокость, ведь это только случай, а вернее сказать, «протекция», если распоряжение двух министров меня не раздавило совсем. А сколькие были раздавлены!

На моей личной судьбе это отразилось своеобразно. Ради этого я не кончил естественного факультета и перешел на исторический. Затем, исполняя данное мною обещание, устранился от подпольной студенческой жизни. Склонность к деятельности во мне не прошла, но я мог проявлять ее только в условиях, которые не противоречили моему обещанию. Этой причины было бы достаточно, чтобы я пошел по дороге именно «легализаторства». Но, конечно, к «легализаторству» меня влекли и заграничные впечатления, соблазны открытой, легальной деятельности, для которой не нужно было подполья и конспираторства, т. е. моя новая «вера». Мне хотелось перенести к нам эти порядки. Пересадить сразу в Москву Парижскую студенческую ассоциацию было очевидно нельзя. Но можно было идти к тому медленно, организовывая специальные учреждения для более узких и законом признанных целей. Потом все это объединилось бы в одной всеобъемлющей организации. Важно было заставить признать самый принцип. Из таких рассуждений родилось «легализаторство» в студенческой жизни, которое продолжалось недолго, но прожило достаточно ярко.

* * *

Это течение, бывшее параллелью соглашательским тенденциям и во