Морские истории - Иван Степанович Исаков

временем все продолжал усугублять свою ошибку. Он с чрезмерной добросовестностью старался поточнее подбирать слова и обороты, чтобы как можно меньше уклоняться от оригинала. Следствием его стараний было множество запинок, всяких «э‑э», «так сказать» и прочих мусорных слов, которые вынуждали переводчика отставать от оратора.

Неожиданно после очередного «э‑э», выдавленного из себя лейтенантом, стоявший поодаль матрос с «Гавриила» бесцеремонно изрек: «Муть!» — и вроде как бы плюнул с досады.

— Где тут Цыганков?.. Он же на «Учебном»[25] во Францию ходил, должен разбираться.

Через минуту на другой валявшейся в песке бракованной отливке вырос унтер-офицер Цыганков и без задержки включился в параллельный перевод. Однако метод гавриильца оказался совершенно иным.

Бойкий морячок предельно упрощал и укорачивал выступление гостя и, несмотря на то что сам понимал не так уж много, ухитрялся не отставать от француза, а иногда даже опережал и дополнял его.

Уязвленный такой примитивной конкуренцией, офицер стал еще больше запинаться. А перевод французской речи матросом продолжался без задержек и выглядел приблизительно так:

— Говорит, значит, что пролетариат теперь может издавать свои манифесты! — (На самом деле француз сказал: «La mission du proletariat est manifeste»[26].)

В таком же духе шло продолжение:

— Амба всем фабрикантам и буржуазии!.. Факт!.. Обратно, агитирует за коммуну... потому как империализму хода нет!.. Значит, теперь Интернационал на мази, потому как все стали камрады и демократия сейчас — будь здоров!.. Опять же, говорит против милитаризма!.. Одним словом, эксплуатации тоже амба, потому буржуазии сейчас стоп, а скоро будет полный назад!..

Цыганков вдохновенно подправлял и редактировал оратора так, как подсказывало ему страстное желание обрести подлинного союзника не в войне с немцами, а в революционной борьбе с реакцией и особенно с заправилами сегодняшнего митинга.

И именно благодаря этому вольному пересказу переводчик получал некоторые знаки поощрения от своих слушателей (вроде «шуруй на полный!») и число их все росло и росло за счет перебежчиков из сферы влияния педантичного офицера. А Цыганков, увлеченный успехом, импровизировал вдохновенно и довольно часто искажал смысл доносящеюся с трибуны на сто восемьдесят градусов. Не улавливающая своеобразия перевода аудитория была довольна.

В конце концов смущенный лейтенант, потеряв весь свой апломб, остался почти один возле своей разъяренной супруги. Продолжать в этих условиях перевод было явно нелепо.

— Пойдем, Анатоль, здесь нас не понимают, — прошипела жена, стаскивая мужа с импровизированной трибуны, и, гордо подняв голову, стала энергично проталкиваться к выходу, оставляя поле боя.

Почти никто, однако, не обратил внимания на уходящую пару. Все целиком были поглощены выступлением француза и его бойкого толмача.

И только изогнутое вопросительным знаком перо на шляпке лейтенантши, кивая то направо, то налево и как бы плывя над головами собравшихся, показывало движение к выходу незадачливой четы.

Теперь, когда остался только один, но «свой в доску» переводчик, француза слушали еще более благожелательно и почти каждый период его речи, разъясняемый лаконичным примечанием Цыганкова, награждали аплодисментами.

Наконец представитель союзной Франции с явным облегчением добрался до благополучного конца заданного ему текста. Он замолчал как-то вдруг, будто из него вышел весь воздух. Однако истинный француз, эффектно начав речь, должен был эффектно ее и закончить.

Крепко вцепившись в угол стола, оратор приподнялся на цыпочки и, выкинув другую руку вперед, выкрикнул:

— Vive la Republique! — А затем, впервые использовав русские слова, закончил возгласом: — Война до побэдний конца!

Наступила томительная и недоуменная тишина.

Опустились тысячи рук, готовых к овациям.

Не помогли ни запоздавшие и жидкие хлопки «бабушкиной» свиты, ни солидное похлопывание директоров и офицеров. Эта зловещая тишина лучше всего продемонстрировала истинное настроение митинга. Безмолвное непринятие призыва к продолжению войны было хотя и стихийным, во абсолютно единодушным.

Смущенный француз, ожидавший общего одобрения, только в этот момент окончательно понял, что оказался на границе между двумя враждебными классами и невольно сделался рупором буржуазного меньшинства, в то время как вот эти его русские товарищи ждали от него, помимо слов, еще больших усилий, направленных для достижения всеобщего мира.

Переводить концовку оратора, конечно, не потребовалось. В наступившей тишине раздался громкий и недоуменный голос обескураженного Цыганкова:

— Скажи пожалуйста! Пока говорил по-французски, получалось вроде правильно... А как перешел на русский, обратно все напутал.

Старый мастер медленно изрек:

— Начал за здравие, а кончил за упокой! — И стал пробираться к выходу.

За ним потянулись остальные, не обращая внимании на протесты «бабушкиных» зазывал.

Несмотря на срыв митинга, на следующий день в ревельских газетах появились победные реляции и отчеты.

Так было в десятых числах апреля 1917 года, когда на митинге в пригороде Ревеля Копли-лахт большевики еще не могли противопоставить главным силам реакции своих подготовленных агитаторов. Однако все расширяющееся революционное движение рабочих и крестьян, руководимое великим Лениным, последовательно привело к тому, что после полугода огромных усилий и немалых жертв в октябре того же года большевики завоевали власть не только в Ревеле, но и во всех опорных пунктах страны.

Цыганков и его единомышленники, участвуя в борьбе на два фронта — против немецкого империализма в боях за Рижский залив и против обманутых отдельных армейских частей, еще поддерживавших Временное правительство, — стали членами партии, шедшей в авангарде масс, борющихся за социализм.

Прошло еще немного времени, и мы узнали, что французский делегат не без пользы для себя выступал на митинге в Копли-лахт, так как оказался в рядах Коммунистической партии Франции, в то время как Лебедев, Брешковская и Керенский вместе со своими почитателями были выброшены на мусорную свалку истории.

———

ДАШНАКИ ТЕРЯЮТ СВОЕГО ФЛАГМАНА

В декабре 1917 или в январе 1918 года (сейчас точно не помню, когда начали устанавливаться официальные взаимоотношения Советской власти с так называемым Закавказским комиссариатом) я неожиданно получил письмо из Тифлиса.

Писала сестра. Оказавшийся в Петрограде друг детства Шура Маркозов — армейский офицер военного времени, очень отважный и культурный человек — вложил вопль моей сестры в другой конверт и надписал так лаконично, как если бы я состоял командующим флотом:

«Гельсингфорс. Балтийский флот. Мичману (такому-то)». К чести «Службы связи Б. М.», письмо было мне вручено через два или три дня.

В приписке говорилось, что мой друг вынужден был уехать с фронта потому, что фронт развалился, а его рота разошлась по домам, вследствие чего в данное время он занимается охраной одной беззащитной дамы и ее имущества[27].

Из дома шли горестные сведения. Дело в том, что со времени ухода «Изяслава» из Ревеля в Рижский залив я лишился возможности помогать матери и