Берлинский дневник, 1940–1945 - Мария Илларионовна Васильчикова

друзья». Когда она приехала в Берлин на свадьбу Татьяны в сентябре 1941 года, она еще надеялась, что немецкое вторжение в Россию приведет к массовому народному восстанию против коммунистической системы; после чего с немцами, в свою очередь, разделается возрожденная Россия. Так как она не жила в Германии сколько-нибудь длительное время при нацистах, ее было нелегко убедить, что Гитлер — не меньший злодей, чем Сталин. Мы же с Татьяной, успевшие уже некоторое время прожить в Германии, были свидетелями гнусного сговора между Гитлером и Сталиным с целью уничтожения Польши и из первых рук знали о немецких зверствах в этой стране; поэтому у нас не было подобных иллюзий.

Но по мере того как становилось известно о тупой жестокости немецкой политики на оккупированных территориях СССР и множилось количество жертв как там, так и в лагерях русских военнопленных, любовь Мамá к своей стране, усугубленная ее скрытой изначальной германофобией, восходящей к годам ее работы медсестрой на фронтах Первой мировой войны, пересилила ее прежние бескомпромиссные антисоветские чувства, и она решила принять посильное участие в облегчении страданий ее соотечественников, и прежде всего русских военнопленных.

С помощью друзей она связалась с соответствующими учреждениями немецкого Верховного командования; она также установила контакт с Международным Красным Крестом в Женеве через представителя этой организации в Берлине д-ра Марта[469]. В отличие от дореволюционной России, советское правительство отказалось от предложенной помощи Международного Красного Креста. Это означало, что русские пленные, будучи в глазах своего правительства изменниками родины, предоставлялись собственной судьбе — в большинстве случаев голодной смерти.

Мамá обратилась и к своей тетушке, а моей крестной, графине Софье Владимировне Паниной[470], которая работала в Толстовском фонде[471] в Нью-Йорке. Кроме того, она втянула в эту деятельность двоих всемирно известных американских авиаконструкторов русского происхождения: Сикорского[472] и Северского[473], а также русские православные церкви Северной и Южной Америки. Вскоре была создана специальная организация для помощи пленным, которой удалось собрать столько продуктов, одеял, одежды, лекарств и т. п., что для перевозки этого груза понадобилось несколько кораблей. К тому времени США вступили в войну, так что все это пришлось закупать в нейтральной Аргентине. Суда уже готовы были выйти в долгий рейс через кишащую немецкими подлодками Атлантику, как вдруг вся операция чуть было не сорвалась: дарители поставили одно лишь условие, а именно: чтобы распределение помощи в лагерях проводилось под надзором Международного Красного Креста. Немецкие военные власти дали на это согласие. Оставалось последнее: получить личное разрешение Гитлера. Когда Мамá в очередной раз навестила своего знакомого в Верховном командовании армии, он повел ее в близлежащий парк Тиргартен и там, вдали от любопытствующих ушей, сказал: «Мне стыдно в этом сознаться, но фюрер сказал: „Нет! Никогда!“» Однако Мамá не сдалась: «Хорошо, тогда я напишу маршалу Маннергейму. Он-то не скажет „Нет!“». Что она незамедлительно и сделала. Барон Маннергейм[474], освободивший Финляндию от красных в 1918 году и командовавший ныне финской армией, в прошлом был российским офицером-кавалергардом и хорошо знал нашу семью. Благодаря его влиянию финские войска (в отличие от немецких) всегда воевали с Советами благородно; со взятыми ими пленными обращались в строгом соответствии с Женевской конвенцией, и в результате большинство их выжило. Почти сразу же Мамá получила от Маннергейма сочувственныйответ, и суда с грузом помощи направились в Швецию, откуда груз был быстро доставлен, под наблюдением Международного Красного Креста, военнопленным финских лагерей.

Воскресенье, 1 августа. Судьба Гамбурга вызывает здесь большое беспокойство. Прошлой ночью самолеты союзников разбросали листовки, призывающие всех берлинских женщин и детей немедленно покинуть город, — а так было и в Гамбурге перед началом налетов. Это звучит зловеще. Весьма возможно, теперь очередь за Берлином.

Вчера я работала в ночную смену. Всю вторую половину дня я ездила верхом в Потсдаме и появилась в конторе лишь в 11 вечера. Мои сослуживцы перед уходом пришли торжественно попрощаться со мной: они слышали, что ожидается налет. Однако же я проспала на диване до 9 утра. Потом я отправилась домой принимать ванну и завтракать. Но завтра я переезжаю к Бисмаркам в Потсдам, чтобы не находиться в городе по ночам.

Понедельник, 2 августа. Во всех домах появились наклейки, приказывающие жителям немедленно эвакуировать всех детей и тех женщин, которые не работают в военной промышленности. Все вокзалы кишат народом, и царит большой беспорядок, тем более что через Берлин сейчас проезжает множество беженцев из почти полностью разрушенного Гамбурга. Ходит еще слух, что правительственные учреждения будут также полностью эвакуированы, и нам велели укладываться, но я отношусь к этому не очень серьезно. Мамá ночует теперь за городом у своей родственницы Ванды Блюхер[475]; она наконец согласилась скоро уехать к Татьяне.

Обедала с послом фон Хасселем. Он рассказывал много интересного про Муссолини, которого он хорошо знал. Он сейчас на пенсии и пишет статьи на экономические темы, которые мне постоянно дает читать. Признаюсь, я в них мало что понимаю.

Затем я перетащила один чемодан в Потсдам, к Бисмаркам, и собиралась рано лечь спать. К сожалению, этому помешало внезапное появление хозяина дома, Готфрида, в сопровождении Лоремари Шёнбург и графа Хелльдорфа[476] — главы берлинской полиции. Последний часто бывает у Готфрида, и они тут совещаются до поздней ночи. Все это очень шито-крыто, но Лоремари (которая также переселилась к Бисмаркам) держит меня в курсе того, что я окрестила «заговором». Она развивает бешеную активность, стараясь наладить связь между различными элементами оппозиции, причем часто действует опрометчиво и неосторожно. Готфрид же никогда не роняет ни слова.

Хелльдорф сомневается, что налеты на Берлин начнутся в скором будущем.

Здесь Мисси впервые намекает на то, что стало потом известно как заговор 20 июля 1944 года.

В отличие от многих будущих его товарищей по заговору, граф Вольф-Генрих фон Хелльдорф (1896–1944) был смолоду убежденным и деятельным членом нацистской партии. Когда кончилась Первая мировая война (в которой он в качестве младшего офицера очень отличился), он вступил в пресловутый «Фрайкор Россбах», состоявший из удальцов-головорезов из среды ветеранов-фронтовиков, которые посвятили себя борьбе с левыми элементами в начальный период Веймарской республики. По возвращении из временной эмиграции он вступил в нацистскую партию, где быстро продвинулся, стал генералом СА, был избран членом рейхстага и с 1935 г. состоял главой берлинской полиции. Несмотря на это прошлое, у Хелльдорфа, по-видимому, были серьезные сомнения насчет ряда мероприятий Гитлера, в частности по поводу гонений на евреев, и это постепенно отдалило его от большинства товарищей по партии. Когда с