Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

в “Воеводе” появляются русские народные песни, которые композитор берет темами для обширного развития и разрабатывает с несомненным вкусом и изяществом. Эти песни обличают больше всего ненародность всех остальных номеров. Они являются чужими среди всей этой чуждой им обстановки. После такой песни, как “Соловушко”, которую поет Марья Власьевна во втором действии и напев которой принадлежит к высшим проявлениям нашего народного творчества, еще живее, еще неприятнее чувствуется всякое воспоминание, навеянное Мендельсоном, Шуманом или их подражателями. С новейшими немецкими композиторами г. Чайковский разделяет пристрастие к оркестру и равнодушие к человеческому голосу: первый обработан со тщанием, с тонкой обдуманностью, с теплой любовью, второй – небрежно и незначительно. Густая, красивая инструментовка весьма часто почти совсем заглушает голоса действующих лиц, и зрителю остается смотреть в либретто и догадываться, о чем поется.

Опера г. Чайковского богата отдельными музыкальными красотами. Но в общем драматическом ходе она обличает в композиторе ограниченную способность применяться к разнообразным задачам слова и ситуации, отсутствие русского народного элемента и неумение или, вернее, нежелание подчинить оркестр голосам и выяснить последние не для эгоистических, виртуозных целей, а ради требования поэтического смысла»[242].

Для начинающего автора Чайковского публичная критика на страницах изданий принесла и боль, и обиду. Он словно не замечал тех положительных моментов, которым корреспонденты также уделяли внимание. Петр Ильич был оскорблен статьей друга. Очевидцы вспоминали их разговор, когда на вопрос Лароша о том, получил ли Чайковский его статью, композитор ответил: «Да, я получил ее, изорвал и бросил в печку, как вы того заслуживаете». Отношение друзей были разорваны почти на два года. Со временем Чайковский научился переживать отклики прессы менее болезненно. Что же касается «Воеводы» – спектакль прошел в Большом театре пять раз и был снят из репертуара.

Сам Чайковский не был удовлетворен своим сочинением и, по собственному признанию, сжег партитуру. Спустя десять лет после премьеры «Воеводы» Чайковский объясняет недостатки своего произведения и причины такого радикального поступка: «”Воевода” без всякого сомнения очень плохая опера. Я беру при этом в соображение не только достоинства музыки, взятой отдельно, – но общую совокупность условий, соблюдение которых составляет большее или меньшее достоинство оперы. Во 1-х, сюжет никуда не годен, т. е. лишен драматического интереса и движения; во 2-х, опера была написана слишком спешно и легкомысленно, вследствие чего формы вышли не оперные, не подходящие к условиям сцены; я просто писал музыку на данный текст, нисколько не имея в виду бесконечное различие между оперным и симфоническим стилем. Сочиняя оперу, автор должен непрерывно иметь в виду сцену, т. е. помнить, что в театре требуются не только мелодии и гармонии, но также действие; что нельзя злоупотреблять вниманием оперного слушателя, который пришел не только слушать, но и смотреть, и, наконец, что стиль театральной музыки должен соответствовать стилю декоративной живописи, следовательно, быть простым, ясным, колоритным. <…> Я же в “Воеводе” хлопотал именно об этой филигранной разработке тем, совершенно забыв сцену и все ее условия. Условия эти в значительной степени парализуют чисто музыкальное вдохновение автора, и вот почему симфонический и камерный род музыки стоят гораздо выше оперного. В симфонии или сонате я свободен, нет для меня никаких ограничений и никаких стеснений, но зато опера имеет то преимущество, что дает возможность говорить музыкальным языком массе. Уже одно то, что опера может играться хоть 40 раз в течение сезона, дает ей преимущество над симфонией, которая будет исполнена раз в 10 лет!!! <…> Предубежденный слушатель может примириться с оперой после нескольких виденных представлений, но сколько нужно времени, чтобы хорошая симфония могла быть оценена массой публики по достоинству? Однако ж, несмотря на весь соблазн оперы, я с бесконечно большим удовольствием и наслаждением пишу симфонию или сонату и квартет. Но я отклонился от критики “Воеводы”. Третий его недостаток, – слишком массивный оркестр и преобладание последнего над голосами. Все это недостатки, происходящие от неопытности. Необходимо пройти через ряд неудавшихся опытов, чтобы дойти до возможной степени совершенства, и я нисколько не стыжусь своих оперных неудач. Они послужили мне полезными уроками и указаниями»[243].

Опера «Воевода» перестала существовать[244], но ее музыка была использована в других сочинениях: опере «Опричник», балете «Лебединое озеро», Торжественной увертюре «1812 год».

Среда

Знакомства и круг общения, прежде всего профессионального, не замыкались на Москве и консерватории. Чайковского принято причислять к так называемой московской школе, противопоставляя школе петербургской. Но все же это условно, Чайковский действительно был композитором, получившим профессиональное образование, – его коллеги из «Могучей кучки» формально были дилетантами. Но практически всю профессиональную жизнь между Чайковским и представителями «кучкистов» был и человеческий и творческий контакт. Начался он как раз в 1867–1868 годах со знакомства Чайковского с главой «Могучей кучки» композитором Балакиревым, а также главным идеологом и вдохновителем Владимиром Васильевичем Стасовым – музыкальным и художественным критиком, историком искусства. Петр Ильич посылал Балакиреву свои сочинения, а Балакирев, впрочем как и Стасов, предлагал композитору идеи и сюжеты для будущих сочинений, некоторые из которых Чайковский воплотил.

Практически в каждом из своих писем Балакиреву, написанных сразу после их знакомства, Чайковский передает привет Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову, называя его «Корсинькой». Из композиторов, членов «Могучей кучки», наиболее тесные отношения завязались именно с Николаем Андреевичем, стали дружбой-соперничеством двух композиторов на всю жизнь.

Римский-Корсаков никогда не забывал, как впервые встретился с Чайковским: «По окончании консерваторского курса Чайковский, получивший приглашение вступить в число профессоров Московской консерватории, переселился в Москву. Кружок наш знал о нем лишь то, что им сочинена симфония g-moll, из которой две средние части исполнялись в концертах Русского музыкального общества в Петербурге. К Чайковскому в кружке нашем относились если не свысока, то несколько небрежно, как к детищу консерватории, и, за отсутствием его в Петербурге, не могло состояться и личное знакомство с ним. Не знаю, как это случилось, но в один из приездов своих в Петербург Чайковский появился на вечере у Балакирева, и знакомство завязалось. Он оказался милым собеседником и симпатичным человеком, умевшим держать себя просто и говорить как бы всегда искренно и задушевно. В первый вечер знакомства, по настоянию Балакирева, он сыграл нам 1-ю часть своей симфонии g-moll, весьма понравившуюся нам, и прежнее мнение наше о нем переменилось и заменилось более симпатизирующим, хотя консерваторское образование Чайковского представляло собою все-таки значительную грань между ним и нами. Пребывание Чайковского в Петербурге было кратко, но в следующие за сим годы Чайковский, наезжая в Петербург, обыкновенно появлялся у Балакирева, и мы видались с ним»[245].

К этому времени состоялась встреча Петра с выдающимся композитором старшего поколения – Александром Даргомыжским. Их знакомство произошло в