Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был - Александр Васильевич Никитенко

Воронеже, Рязани, Москве. Он тоже страстно любил музыку, изучал ее и даже в Москве пользовался репутацией хорошего скрипача. Я больше сходился с Михаилом: он был живее и общительнее. Брат его весь ушел в хозяйственные заботы.

После долгих судебных мытарств старик Должиков восторжествовал над совокупными кознями врагов и пристрастных судей. Он был оправдан от всех обвинений по превышению власти и самоуправству и, к великому удовольствию острогожских граждан, с почетом восстановлен в звании головы. Но день победы оказался роковым для него. Взволнованный, он произносил речь, в которой излагал программу своей будущей деятельности. Он с увлечением говорил о нуждах города, перечислял его средства, настаивал на необходимости отвести приличное помещение под училище, немедленно приступить к сооружению мостовой и так далее. Он разгорячился и не заметил, что все время стоял на сквозном ветру. Возвратясь домой, он почувствовал себя нездоровым, слег и на седьмой день умер от нервной горячки. Ему было всего 60 лет.

Общество таких людей, их ласка, гостеприимство еще больше подстрекали во мне стремление к самообразованию. Но удовлетворять его я мог только одним чтением, которому теперь предавался уже с большим смыслом и даже подчинил его известной системе. Я не только читал, но и делал выписки из читанного, писал о нем свои рассуждения.

Книгами меня наперерыв снабжали друзья и покровители. Их было много у Сцепинского, Подзорского, Должикова и Панова — почти исключительно серьезного содержания. Романы к этому времени утратили для меня свою прелесть: я успел пресытиться ими, и ум мой искал более существенной пищи. Я и нашел ее, например, в «Созерцаниях природы» Боннета, в «Метафизике и логике» Христиана Баумейстера, в толстотомных юридических исследованиях Юсти, в «Духе Законов» Монтескье и т. д. Сильно занимала меня, между прочим, «История моего времени» Фридриха Великого, который и стал на время моим любимым героем.

Сведения по части всеобщей истории я почерпал из Роллена в переводе Тредьяковского и из Миллера. Русскую историю я плохо знал. У меня не было для изучения ее других источников, кроме учебника, принятого тогда в средних учебных заведениях.

Но не все книги, которые до меня доходили, были одинаково доступны моему все-таки плохо дисциплинированному уму. Так было, между прочим, с «Историей философских систем» Галича, вышедшей в 1818 году. Я получил ее от Ферронского и с жадностью набросился на нее, полагая, что она сразу раскроет мне всю глубину человеческой мудрости. Но увы! Книга эта по сжатости и способу изложения мало доступна и людям, гораздо лучше подготовленным, чем был я, к усвоению себе философских умозрений. Немудрено, если я становился в тупик перед многими из ее параграфов и как оглашенный напрасно стучался в двери закрытого для меня храма.

Вот в таких-то случаях особенно восставала передо мной, во всей своей чудовищной наготе, несправедливость моего общественного положения. Оно закрыло мне доступ в гимназию и продолжало закрывать дальнейшие пути к знанию, к свету. А непокорный ум не переставал тем временем вызывать передо мной соблазнительный мираж университета.

Как могло это быть, особенно после пережитого опыта с гимназией — я сам не знаю. Но в сердце моем постоянно таилась искра надежды, что в конце концов он от меня не уйдет, этот желанный, по-видимому, недоступный университет. Впрочем, искра эта редко разгоралась до степени ясного сознания. Она где-то глубоко тлела, и меня всего чаще посещали минуты мрачного отчаяния. Я поникал головой, тоска сжимала сердце…

Нет, никто и ничто не может передать тех нравственных мук, путем которых шестнадцатилетний юноша, полный сил и, надо сказать, мужества, дошел до мысли о самоубийстве и в ней одной нашел успокоение. Она светлым лучом запала мне в душу и сразу подняла мой дух. «Нет, — сказал я себе, — так не годится: этому не бывать! Пусть я не сам себе господин, пусть я ничто в глазах людей и их законов! У меня все же есть одно право, которого никто не в силах лишить меня: это право смерти. В крайнем случае я не премину воспользоваться им. А до тех пор — смело вперед!».

Я добыл пистолет, пороху, две пули: из всех родов смерти я почему-то предпочел смерть от пули. С этой минуты я успокоился. В меня вселилась новая отвага: я был под защитой смерти, и ничто больше не страшило меня.

Но, так сказать, поставив себя вне унижений, каким могли подвергнуть меня люди, я сделался горд и самонадеян. Не без улыбки, но и не без горького сознания потерянных иллюзий, вспоминаю я теперь мое тогдашнее настроение духа. Оно вполне выразилось в двух изречениях, которыми я поспешил украсить мой портрет, около этого времени написанный по желанию моей матеря. Писал с меня доморощенный художник, по прозванию Зикран. Долго возился он, особенно с глазами, которые никак не давались ему. Неоднократно посылал он меня с ними к черту, наконец объявили, что портрет готов. Тогда его находили похожим, но он, к сожалению, пропал — всего вероятнее, сгорел во время пожара, несколько лет спустя истребившего добрую половину Острогожска.

Зикран изобразил меня с раскрытой тетрадью моего дневника. На одной из страниц тетради красовался девиз:

«Жить с честью или умереть», на другой — «Мудрость есть терпение». Бедный, самоуверенный юноша! Он вырос, созрел, и жизнь, конечно, посбила с него спеси, но преждевременная самостоятельность оставила в нем следы сильного упорства, которое если и помогло ему добиться желаемого, зато часто было и камнем преткновения на его пути.

Под влиянием этих высокомерных мечтаний у меня даже сложилась в голове апология самоубийства, которую я и изложил в форме сочинения, озаглавленного: «Голос самоубийце в день страшного суда». Я был страстно привязан к матери и ей посвящал результат моих глубоких размышлений. Вот она, измученная, простирает ко мне руки и молит, чтобы я пощадил себя ради нее. Но я излагаю ей причины моей решимости, и она сама благословляет меня на страшный подвиг. «Ты прав, бедное дитя! — рыдая, восклицает она. — Иди с миром! Люди тебя на мгновение пригрели за тем только, чтобы потом сильнее сокрушить. Иди же к Господу! Он милосерднее людей: Он простит тебя за то, что ты у Него одного искал света и правды. Иди! Я сама сошью тебе саван, омою его слезами и сама, украдкой от всех, подготовлю тебе могилу: да никто не надругается и над прахом твоим!»…

Не совладав с Галичем и, таким образом, потерпев крушение на почве чистого разума, я бросился в другую крайность, а именно стал искать света в мистицизме.