Геннадий Прашкевич - Герберт Уэллс

«Замечательный случай с глазами Дэвидсона», «Торжество чучельника», «Сокровище в лесу», «Страусы с молотка», «В обсерватории Аву», «Человек, который делал алмазы», «Искушение Хэррингея», «Ограбление в Хаммерпонд-парке», «Странная орхидея», «Бог Динамо» (все — 1895 год!), — сами названия звучат как музыка. «Красный гриб», «История покойного мистера Элвешема», «Морскиепираты», «Потерянное наследство» (все — 1897); «Звезда», «Чудотворец», «Хрустальное яйцо» (1899), «Каникулы мистера Ледбеттера», «Неопытное привидение», «Джимми — пучеглазый бог», «Клад мистера Бришера» (1903)…

А ведь это всего лишь часть (и не самая большая) написанных Уэллсом рассказов!

В лондонском журнале «Лентяй», который основал писатель Джером К. Джером, автор знаменитой повести «Трое в одной лодке», весело и последовательно воспевалась лень во всех ее видах — лень, как основное состояние умного человека. Редакция принципиально приветствовала все неторопливое, все неспешное, но Уэллс умудрился и у «лентяев», как прозвали сотрудников журнала, опубликовать в течение короткого времени рассказы «Красныйгриб», «История покойного мистера Элвешема» и «Яблоко». Потрясенный таким напором Джером К. Джером всплеснул руками. «Да как это так? Этот Уэллс пишет новую книгу, когда люди еще не дочитали предыдущую; он изучает историю мира быстрее, чем школьник заучивает даты; изобретает новую религию, когда Бог еще не успел подсказать молитву. Говорят, у этого Уэллса стол стоит рядом с кроватью, и он может приказать себе подняться в полночь, выпить чашку кофе, написать главу-другую и снова уснуть. А в перерывах между серьезными делами он еще, как бы мимоходом, участвует то в парламентских выборах, то в каких-то конференциях по вопросам образования. Да как же это он ухитряется при таком ужасном темпе не заполучить короткого замыкания в мозгу?!»

Уэллс был щедр. Он искрился идеями. После успеха «Машины времени» он работал чрезвычайно много, но и от издателей требовал многого. К счастью, издатели понимали, что с таким автором они вряд ли проиграют. Слова «рыночный успех» стали обычными для Уэллса. Берти богател и менялся. Он был теперь уверен, что система, в которой живет, требует именно такого — жесткого — отношения к издателям. Он был убежден, что чем больше автор сдерет с издателя, тем больше издатель будет крутиться, чтобы окупить тираж. Форд Мэдокс Форд однажды заметил: судьба такого человека, как Уэллс, изначально определена: он либо баллотируется в парламент от консерваторов, либо попадает в обыкновенный сумасшедший дом.

А Уэллс работал и посмеивался. Фантастических идей у него, казалось, хватит на целый век. «Если уж кому случилось искать булавку, а найти золотой, так это моему доброму приятелю профессору Гибберну. («Новейший ускоритель», 1903.) Мне и прежде приходилось слышать, что многие исследователи попадали куда выше, чем целились, но такого, как с профессором Гибберном, еще ни с кем не бывало. (В каком-то смысле эти слова можно отнести и к самому Уэллсу. — Г. П.) Последствия открытия профессора Гибберна перевернут всю нашу жизнь. Он всего лишь хотел создать какое-нибудь тонизирующее средство, которое помогло бы апатичным людям поспевать за нашим беспокойным веком, а в результате подарил нам не больше и не меньше, как абсолютное ускорение жизни. Представим себе человека, регулярно пользующегося изобретенным им препаратом: дни такого человека будут насыщены до предела, к одиннадцати годам он уже достигнет зрелости, в двадцать пять станет пожилым, а в тридцать приблизится к дряхлости. (Через несколько десятилетий эту идею обыграет в романе «Темпоград» советский писатель Георгий Гуревич. — Г. П.) Другими словами, Гибберн проделает со своими пациентами то же самое, что проделывает природа с евреями и обитателями стран Востока: ведь в тринадцать — четырнадцать лет они совсем взрослые люди, к пятидесяти — старики, а мыслят и действуют быстрее нашего».

Но профессор Гибберн любил сиюминутные эффекты.

«Приняв препарат, мы выбежали из садика и стали разглядывать экипажи, неподвижно застывшие посреди улицы. (Герои двигались настолько быстро, что все вокруг будто остановилось. — Г. П.) Верхушки колес омнибуса, ноги лошадей, нижняя челюсть кондуктора (он, видимо, собирался зевнуть) чуть заметно двигались, но кузов неуклюжего рыдвана казался окаменевшим. И мы не слышали ни звука, если не считать легкого хрипа в горле кого-то из пассажиров. Кучер, кондуктор и остальные одиннадцать человек словно смерзлись с массой омнибуса. Сначала это зрелище поразило нас своей странностью, а потом, когда мы обошли омнибус со всех сторон, даже показалось неприятным. Люди как люди, все похожи на нас, и вдруг так нелепо застыли, не завершив начатых жестов! Девушка и молодой человек, улыбаясь, делали друг другу глазки; женщина во вздувшейся мешком накидке сидела, облокотившись на поручни и вперив немигающий взгляд в дом Гибберна; мужчина закручивал ус — ни дать ни взять восковая фигура в музее, а его сосед протянул окостеневшую руку и растопыренными пальцами поправлял свою съехавшую на затылок шляпу…

— Вот она, эта проклятая старуха!

— Какая старуха?

— Моя соседка, — засмеялся Гибберн. — Ас нею, видишь, болонка, которая вечно лает. Нет, искушение слишком велико! — И не успел я остановить его, как он ринулся вперед, схватил злосчастную собачонку и со всех ног помчался к скалистому берегу…»

Ну и всё такое прочее.

А еще

«Мистер Скелмерсдейл в стране фей» (1903).

В самой обыкновенной деревенской лавке служит самый обыкновенный человек, казалось бы, совсем ничем не примечательный, но это только так кажется, ведь он… побывал в стране фей! И в него влюбилась Царица фей! «Человек я по природе приветливый, работы никакой вроде бы не делаю, ношу твидовые куртки и брюки гольф». Михаил Булгаков, конечно, читал Уэллса. А страна фей, оказывается, находится совсем неподалеку от нас. Можно и точнее: она лежит под Олдингтонским бугром. Вот только попасть туда может не каждый.

Мистер Скелмерсдейл попал.

Повздорил однажды со своей девушкой, отправился на бугор и уснул там.

«Из маловразумительных и невнятных описаний мистера Скелмерсдейла трудно было понять, где он побывал и что видел. Бледные обрывки воспоминаний смутно рисуют какие-то необычайные уголки и забавы, лужайки, где собиралось вместе множество фей, мухоморы, «от них такой шел свет розоватый», диковинные яства — он только и мог про них сказать: «Вот бы вам отведать!», — волшебные звуки «вроде как из музыкальной шкатулки», которые издавали, раскачиваясь, цветы. Была там и широкая лужайка, где феи катались верхом и носились друг с другом наперегонки «на букашках», однако трудно сказать, что подразумевал мистер Скелмерсдейл под «букашками»: каких-то личинок, быть может, или кузнечиков, или мелких жучков, которые не даются нам в руки. В одном месте плескался ручей и цвели огромные лютики, там феи купались все вместе в жаркие дни. Нет сомнения, что Царице фей мистер Скелмерсдейл очень полюбился, но нет сомнения и в том, что юноша решительно вознамерился устоять перед искушением. И вот пришло такое время, когда, сидя с ним на берегу реки, в тихом и укромном уголке («фиалками там здорово пахло»), Царица фей призналась ему в любви…»