Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Между тем развитие романтизма — с его очарованностью природой, ностальгическим интересом к прошлому, с его способностью изумляться переменам, его восторгами по поводу изобилия и разнообразия жизни — уже заставило исследователей во всех областях науки мыслить категориями эволюции. Кант и Лаплас обнаружили ее в солнечной системе, Ляйелл — на поверхности земли, Гердер[70] — в истории, Ньюмен — в церковных доктринах, Гегель — в абсолютной идее, а Спенсер — почти во всем на свете.

Проект титульного листа «Происхождения видов», собственноручно составленный Дарвином. Дарвин включил в заглавие книги слова «извлечение из труда», впоследствии снятые по настоянию издателя.

Да и в области биологии эволюция, по существу, быстро становилась самой распространенной ересью в Европе. Какое-то время казалось, что в Англии ей суждено обрести ортодоксальность без особых кровопролитий — очень уж благоприятствовала тому политическая и духовная атмосфера конца 20-х годов прошлого века. Правящая партия тори навлекала на себя все большее недовольство; философский радикализм, логически вел к прозаичной утопии; сама наука преподносила свои великолепные открытия таким образом, что волнение от их новизны как бы уравновешивалось их внушительной благопристойностью, обещавшей надежное помещение капитала и основательный консерватизм.

Такое сугубо английское проявление научного такта было в значительной степени достижением одного человека, достойно представлявшего образование, науку, политическую деятельность и даже религию правящих классов. Человеком этим был, разумеется, Чарлз Ляйелл — «министр финансов» в стране науки, как называл его Дарвин, — Ляйелл, который никогда не позволял себе вступать в полемику, который всегда писал с глубоким сознанием значительности слова, начертанного авторитетной рукой. Признавая право на существование не только за истиной, научной и богословской, но также за предрассудком и заблуждением, Ляйелл, как никто другой, подходил для сложной и деликатной роли: излагать простые факты в век пытливых поисков и растущих познаний. Со всею монументальной величественностью Гиббона[71] и без единой крупицы скрытой его мятежности Ляйелл показал в своих «Началах» неумолимое единообразие естественного порядка и геологической эволюции на всем протяжении обозримой земной истории. При этом, однако, он тщательно остерегался утверждать, что естественный порядок непременно действовал во все времена: пришествие человека было событием исключительным в сфере духа, хотя в физическом мире — едва ли. С сановным небрежением к логике он, подобно папе Александру VI, проводит черту прямехонько поперек мира природы[72], провозглашая эволюцию в сфере геологии и ботаники — и творца в сфере, где обитают человек и животные. Он не затрагивает космогонию иудеев, но описывает сходные с нею построения древности, которые, как он многословно подчеркивает, делают честь уму и нравственным воззрениям их создателей. Почти все, что он говорит, расходится со священным писанием, которое он, однако, опровергал с таким достоинством и тактом, что здравомыслящие англичане не могли ему долго противиться.

«Начала геологии» не вызвали особой бури. С трактатами объемом в шестьсот страниц это вообще случается редко. Была скорбь в стане уязвленных тори, были пристойные страдальческие вздохи со стороны духовенства. Было, как ни странно, горячее одобрение рядового читателя. Гарриет Мартино[73] заявляет, что после того, как прошла мода на романы Скотта, широкая публика среднего сословия «раскупала дорогое сочинение по геологии в пять раз быстрей, чем любой из самых популярных современных романов». В кулуарах Королевского геологического общества состоялась бурная стычка меж «дилювиалистами» и «флювиалистами»[74], но проходила она беззлобно и даже весело. За одно десятилетие новые идеи в существе своем были приняты. Ляйелл провел наступление науки так же мудро и с таким же чувством меры, как герцог Веллингтон[75] — отступление английской конституции от первоначальных ее основ.

К несчастью, либерализм выпустил на волю своих же палачей. Средний класс, придя после 1832 года к власти, с ханжеской косностью цеплялся за старую веру. Почти каждая выдающаяся фигура нового поколения, начиная с Гладстона и кончая Ньюменом, — это непременно ревностный христианин и догматический приверженец апокалипсиса. Почти в каждой сколько-нибудь важной секте мерилом духовного, здоровья служила слепая вера в предание о сотворении мира, которому прямо противоречили факты науки.

В таких условиях наука едва ли могла вести наступление, пользуясь одною лишь тактичностью, хотя бы и сановной. Эволюция закрадывалась в сноски и приложения, как, например, в «Корабельном лесе и лесоводстве» Патрика Мэтью, или отваживалась выступать открыто, но анонимно, как в «Следах естественной истории творения» Роберта Чеймберса, но лишь затем, чтобы быть освистанной облаченными в стихарь геологами вроде Седжвика. Сам Ляйелл не вытерпел и пожаловался, что Моисеевы суеверия — это «злой гений нашей науки». Не один исследователь достиг славы и благ земных, «доказав» существование вселенского разума посредством тех самых научных открытий, которые позднее наглядно подтвердили, что вселенского разума не существует. Были и такие, кто доводил Ляйеллову политичную благопристойность до вопиющего лицемерия и непоследовательности. Надо сказать, что только после взрыва, произведенного дарвинизмом, стало очевидно, в какие пучины респектабельности способны погрузиться научные умы. Так в злобных и смятенных контратаках сэра Ричарда Оуэна и иже с ним с достоверностью определилось лишь то, что столпы правоверности сами отнюдь не верят в каждую букву Ветхого завета. Говорят, что в частных беседах Оуэн прикидывался сторонником эволюции; публично же он отстаивал идею актов творения в выражениях столь маловразумительных и туманных, что никто его не понимал, а в письмах к редактору «Лондонского обозрения» он не постеснялся заявить, что якобы раньше Дарвина разработал теорию естественного отбора.

Но пока в Англии даже атеисты блюли видимость приличий, над богословием разразилась гроза в Германии. Укрывшись — частично, во всяком случае, — в грозном троянском коне гегелевской философии, в евангелическую крепость проник Давид Штраус[76] и привел в смятение ее гарнизон, подвергнув святые чудеса такому сокрушительному текстуальному разбору, что, казалось, сам Новый завет обратился в оружие против официальной религии. И хотя Штраус опубликовал «Жизнь Иисуса» в 1835 году, Англия еще несколько лет оставалась неуязвимой в своих заблуждениях. Те, кто отваживался говорить, говорили темными намеками или сами были люди темные.