Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

Николай Васильевич посчитал, что наиболее подходящим местом для литературной работы станет Швейцария, куда и двинулся, тепло простившись с Машей и взяв с неё обещание присылать в Швейцарию письма с подробными рассказами о путешествии.

И вот Гоголь впервые в легендарной стране озёр и альпийских пейзажей. Ах, Швейцария! В середине августа (скорее всего, 16-го числа) Николай Васильевич прибывает дилижансом в Базель, затем двигается южнее – в Берн, посещает русского посланника и направляется в Женеву, где намерен обосноваться надолго.

Оказавшись на берегах Женевского озера, Гоголь принялся усердно учиться французскому языку, который трудно давался ему в гимназии, и вот благодаря живой практике наш путешественник «начал бегло собачиться по-французски».

«Я хотел скорее усесться на месте и заняться делом, – пишет он Жуковскому, – для этого поселился в загородном доме близ Женевы». Но в Женеве его охватило чувство одиночества, – сообщает Шенрок, – и хотя Гоголь забывался за перечитыванием своих любимых классиков, но не мог заглушить в сердце незаметно подкравшуюся тоску, особенно когда должен был отказаться от надежды увидеться с Балабиными, добавляет Шенрок далее. Гоголь ежедневно стал выходить на пароходную пристань в надежде встретить в густой толпе высаживающихся на берег приезжих кого-нибудь из близких знакомых [156].

В Женеве Гоголь, однако, прожил более месяца (со второй половины августа по конец сентября), но напавшая на него вдруг меланхолия, а ещё непогода, начавшиеся ветры, которые «грознее петербургских», заставили его сняться с места.

Женевское озеро. Художник Ф.-Э. Шардон

Николай Васильевич решает отыскать более уютный уголок в альпийских долинах и находит его. Пристанищем и кабинетом для литературных занятий становится небольшой городок Веве, находящийся рядышком, на том же берегу Женевского озера, но закрытый горным хребтом от северных ветров и оттого тёплый, почти как наша маленькая Ялта.

Выбор этого места был не случаен для Гоголя, здесь многое будоражило его воображение, ведь в разное время тут бывали Байрон, Жуковский, Карамзин, а ещё – Руссо, который написал о Веве в своей «Исповеди»: «Я проникся к этому городу любовью, не покидающей меня во всех моих путешествиях и заставившей меня в конце концов поселить там героев моего романа».

И вот, успокоившись немного, отойдя от прежних эмоций, подкопив достаточно душевных и физических сил, Гоголь, проникшись атмосферой излюбленного поэтами местечка, берётся за работу над «Мертвыми душами».

В письме Жуковскому он сообщает: «Осень в Веве, наконец, настала прекрасная, почти лето. У меня в комнате сделалось тепло, и я принялся за «Мёртвые Души», которых было начал в Петербурге. Всё начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. Швейцария сделалась мне с тех пор лучше; серо-лилово-голубо-сине-розовые её горы легче и воздушнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет. Какая разнообразная куча. Вся Русь явится в нём. Это будет первая моя порядочная вещь, которая вынесет моё имя» [157].

Гоголь, не только не успевший истратить юношеских грёз о великой славе и успехе, но, пожалуй, на новой волне ещё и усиливший их в себе, больше всего на свете желает посвятить своё время работе, а не тут-то было! Усидеть на месте у Гоголя никак не получается, ведь в соседнюю с Веве Лозанну в этот момент приезжает Мария Петровна с матерью, намереваясь затем отбыть в Женеву. И Гоголь, конечно же, спешит на встречу с милой барышней, поселившись на несколько дней в лозаннском Hotel du Faucon.

Но и вернувшись опять в полюбившийся, уютный Веве, Гоголь никак не может сосредоточиться и всерьёз начать занятия, ведь мысли его пока ещё не хотят оставить негу приятных встреч, что истекли совсем недавно, и вместо глав своего желанного труда он то и дело пишет послания Машеньке.

Кулиш, описывая те гоголевские дни, говорит, что в жизни Гоголя начинается новый период, в котором он по тем письмам, которые находятся в нашем распоряжении, предстаёт детски беспечным, как школьник, вырвавшийся на простор, и ясным, как сияющее небо европейского юга.

Какие же письма имеет в виду Кулиш? Да вот, к примеру, любопытный отрывок из гоголевского письма Машеньке Балабиной.

«При свидании с вами, я был глуп, как швейцарский баран, – совершенно позабыл вам сказать о прекрасных видах, которые нужно вам непременно видеть. Вы были в Монтрё и в Шильоне, но не были близко. Я вам советую непременно сесть в омнибус, в котором очень хорошо сидеть и который отправляется из вашей гостиницы в семь часов утра. Вы поспеете сюда к завтраку, и я вас поведу садами, лесами; вокруг нас будут шуметь ручьи и водопады; с обеих сторон горы, и нигде почти нам не нужно будет подыматься на гору. Мы будем идти прекраснейшею долиною, которая – я знаю – вам очень понравится. Усталости вы не будете чувствовать. Вы знаете, что меня трудно расшевелить видом. Нужно, чтобы он был очень хорош. Здесь пообедаем, если вам будет угодно, в час, или можете отправиться к обеду в Лозанну. Во всяком случае, если вам не противно будет, я опять провожу вас до Лозанны» [158].

Да-да, такие вот письма сочинял наш классик в адрес милой Машеньки, что должна получить их и поспешить на прогулку «садами и лесами». В письмах к другим лицам у Гоголя уже в эти лета то и дело прорывается тот наставительный тон, который далеко не всем был по душе, а тут вдруг такие обороты «я был глуп, как швейцарский баран». Как непохоже это на Гоголя, на того Гоголя к которому мы привыкли, доверясь шаблонным характеристикам его биографии! В этом виноваты и некоторые пристрастные биографы, рисующие одностороннюю, половинчатую природу гоголевской души, вернее сказать, недовоплощённость его реальных чувственных переживаний, которые имели сублимацию лишь в художественном творчестве.

Однако отказываясь от каких бы то ни было шаблонов и не принуждая себя следовать заведомо прорисованному контуру (который, в принципе, так же нечестен, как и те нечистоплотные спекуляции, о которых я буду говорить ниже), можно осуществить пускай и весьма кропотливую, долгую и многотрудную работу, но увидеть за скрытной манерой Гоголя его человеческую сущность, его частную жизнь, в которой, конечно же, была своя весна, бывали и летние деньки и даже в разгар осени случилось кое-что любопытное, чего трудно было от него ожидать.

Так вот они, письма Гоголя Маше Балабиной. Николай Васильевич несёт в них такие глупости, он так забывается, так увлекается, не в силах остановиться, что читать это можно