Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

затем – он же должен перед кем-нибудь блистать? Из них уж никто не верит ему, так он перед ней играет – ну, и языковая практика к тому же – своей пользой тут не побрезгует! Неужели она верит ему?! «Умная же вы женщина, у вас взрослый сын…»

Из всего этого Морицу Ника сказала, не назвав имён, только об одном обвинении – в карьеризме…

Мориц выслушал с тонкой, чуть озорной улыбкой. «Карьерист!» – говорит он. Одно только слово – но Ника уже пленена его тоном. Надо слышать, как он говорит его! Точно школьник подкинул в небо маленький чёрный мяч! Он вскинул узкую сребро-русоволосую голову (или ей кажется, что он сильно седеет?). «Продвижение по лагерной службе!» Здесь хотеть «продвигаться»… – и быть бы начальником какого-то… проектного бюро! Он смеётся, чудесно блеснув зубами, и упоительная насмешливость трогает его черты. «Надо быть… моллюском! – говорит он. – Надо было никогда не видеть этого голубого неба, – он чуть поднимает лицо в сияющую, воздушную глубь, – чтобы так говорить»… Конца фразы она не запоминает. Пронзённая её началом, она смотрит на сказавшего её; кончено! Больше ничего ей не надо! Она поверила этому человеку – навек. Он спохватывается: идти. Она спохватывается, что идут люди, – и вообще, что есть мир.

Они расходятся, она – назад, он – вперёд. Но над каждым из них то самое золотокрылое небо, куда он, опровергая все обвинения, закинул голову, – как домой! Не доказывая, не споря, просто оттуда – не снисходя… Края облаков сейчас жгуче-янтарны, а лазурь становится зелёной. И опять эта первая, почему-то всегда одна – звезда. Хрустальная! В её трепете – что-то водное, влажная ледяная прохлада… Стал бы и смотрел на неё, без конца.

Ника входит в бюро. Она ещё поработает, докончит раздел.

К ночи подоспела срочная работа, и все сотрудники проектного бюро просидели над ней глубоко в ночь. А когда разошлись, один остался сидеть за столом: изобретатель. Разложил перед собой чертежи…

Он кончил работать, когда за столом чуть засветилась верхушка далёкой горы. Кроме неё, всё спало. У него было странное ощущение – что гора знает, что он тут делает, и сочувствует ему как друг… От усталости всё казалось прозрачным. Чувство чудесности. Одного не хватало – присутствия жены Наташи!

В этот день у Ники была мучившая её тоска по сыну – и она жадно обрадовалась предложению Евгения Евгеньевича слушать дальше, если она хочет. От ночной работы усталость была вполне терпима. На ужин Матвей принёс – чудо: жидковатую, но гречневую кашу! Был конец дня. В жилой комнате спали. Кто-то храпел.

– Дед купил соловья, – рассказывал он, – а к соловью прикупил дудку: она пищала тонким голоском, поскольку наличие соловья позволяло деду пищать в дудку в любое время, он начинал пищать в неё именно тогда, когда бабушка начинала медитировать. И кончилось дело довольно плохо с этим соловьём, потому что его кормили муравьиными яйцами, из них начали очень быстро выводиться муравьи в громадном количестве. Когда сняли первый слой яиц – то, что было внизу, оказалось чистыми муравьями, кои произвольно выходили оттуда и разбредались по комнатам.

Он помолчал – молчание длилось. Так с ним бывало, во время рассказов.

– Вы меня спрашивали о моём отце, Ника? Отец мой – человек с очень отточенным вкусом, благодаря именно этому вкусу он сделался замкнутым человеком, влюблённым в искусство. Всю свою жизнь он построил на противоречиях. Так, он всегда хотел заниматься только искусством – и всегда занимался делами прозаическими. Он хотел коллекционировать прекрасные и редкие вещи, а покупалась какая-то гадость. Он был человек болезненной застенчивости, высочайшей культуры и большого образования, а производил впечатление совершенно среднего человека, потому что очень редко говорил.

– А с вами он говорил?

– Когда я был совсем маленький, он, как большинство отцов, мало мною интересовался. Это естественно. Когда я подрос и начал сам интересоваться тем же кругом вопросов, я постоянно приходил с ним в столкновение, потому что именно то, что я считал в искусстве наиболее ценным, он считал как раз наоборот; и то, что было священным в этой области для него, я считал совершенно второстепенным. Он был большим поклонником французских импрессионистов, которым я отдавал должное, но от которых был очень далёк. А до начала наших с ним бесед – я напоминал ему о себе только как бы нечаянно, и всегда нежданно, докладами матери, что я опять в чём-нибудь провинился, что-нибудь выкинул – странное. Тогда он хмурился и говорил нечто вроде: «Негодяй какой-то растёт».

Рассказчик сказал это не без юмористической грусти. Ника рассмеялась тоже.

– Ну а мама?

– Мама была ближе к нам, детям. Но у неё было столько дел, целый дом. И к тому же занятия своей внешностью; к этому её вынуждало положение хозяйки дома и, кроме того, – красота. Моя мать была красива. Мы росли под неусыпным наблюдением выбранных ею с этой целью людей. Сама же она как бы была высший арбитражный комитет, дававший более общие и директивные указания.

Кто-то шумно вытирал ноги в тамбуре. С прорабом входил Мориц.

– Необычайные вести для вас из БРИЗа, Евгений Евгеньевич, – сказал он. – Вам удача и добрые вам вслед пожелания, но как мы будем без вас… Если это станется…

А дальше была ночь. Сегодня не было срочной работы, и все разошлись по «домам». Но, должно быть, какой-то из работников проектного бюро забыл что-то на одном из столов, потому что – не зажигая электросвет, а всего с карманным фонариком идёт человек от стола к столу. Кто это? Забыл? Ищет что-то? Такой лощёный молодой человек, всех любезнее с Никой («Дама!»). Блондин с аккуратным рядом посреди узенькой головы, с чем-то птичьим в близко поставленных глазах, узких и светлых. Он стоит над столом Евгения Евгеньевича. Отодвинул шхуну. Наклонил карманный фонарик, он рассматривает там что-то на папке, перевёртывает, поднял лист, прочитал что-то, пересчитал листы. Поставил шхуну на место, потушил фонарик и вышел из бюро.

Глава 12

Продолжение юности Морица

Все разошлись. Мориц читал газету.

– Я решила: я буду писать о вас – поэму, – говорит Ника Морицу. – Но мне нужен материал. Дайте мне как бы краткий обзор ваших встреч с людьми – и любовных, и вообще важных, – а потом выберу то, что мне надо. Любовь – если не было, страсть. Дружба…

– Видите ли, Ника… – Мориц, встав, стоял спиной к окну. – Вы оперируете словами «страсть», «любовь». Хотите знать «главное»?! Я не знаю! Может