Чайковский. Истина русского гения - Евгений Александрович Тростин

П. Чайковский».

В ноябре 1890 года Чайковский временно переселился в Петербург, где и он, и Дирекция, и все причастные к постановке оперы лица испытали те же нервные переживания первых постановок, те же волнения, которые, нося в себе и розы, и шипы театральной жизни, составляют неизбежный удел людей, отравленных рампой, и как магнит притягивают их к себе. При налаживании постановки «Пиковой дамы» много было всяких перемен, вставок, вычеркиваний и переделок по всем частям и в особенности по монтировочной. Немало было и столкновений, ссор, пикировок и примирений, подчас и ругани, но все-таки работа двигалась дружно и успешно; и, как всегда за время управления театрами И. А. Всеволожским, работа шла со вкладыванием в нее души и по-петровски: все дело делали «не скучно».

В театральном, в особенности в провинциальном, мире существует примета: «Шершавая генеральная репетиция сулит удачный спектакль, и, наоборот, гладкая – провал!» Этот предрассудок блестяще оправдался на постановке «Пиковой дамы». Шершавости на генеральной репетиции этой оперы было – хоть отбавляй!

Состоялась эта репетиция 5 декабря 1890 года с публикой. Г. П. Кондратьев в своем донесении от 6 декабря пишет так:

«Вот уже прошли целые сутки, а я не могу прийти в себя от ужаса вчерашнего дня. Это беспримерное несчастье – опоздание Фигнера – из головы не идет. По милости государя еще это все кончилось благополучно. Не оправдываю Фигнера, который хотя вовсе без костюма, но должен был быть на месте к назначенному часу. Но нельзя без возмущения думать о монтировочном отделении, у которого почти не было ни одного первого спектакля без задержек. Положение певца в день спектакля, не имеющего примеряемого костюма, волнения, брань и раздражение страшно вредят исполнению вокальных обязанностей, и об этом стоит позаботиться».

Действительно, было много волнений на этой, поистине «шершавой» репетиции 5 декабря. Дело в том, что певец Н. Н. Фигнер, вообще всегда сильно волновавшийся перед первым выступлением в новой партии, выпросил у главного режиссера одеться в костюм генеральной репетиции у себя на квартире, довольно отдаленной от Мариинского театра, с тем чтобы явиться в театр в надлежащее время готовым к выходу на сцену. Одной из составных частей костюма Фигнера было трико, которое при надевании лопнуло. Приставленному к Фигнеру портному-одевалыцику пришлось путешествовать обратно в театральный гардероб для подбора другого трико или для починки лопнувшего. Не помню, какой из этих способов поправить дело был в данном случае применен, но в конце концов оказалось, что Фигнер не только опоздал к назначенному времени прибытия, но приехал в театр позднее и заставил Александра III дожидаться его добрых двадцать минут.

Теперь, на далеком расстоянии протекших тридцати с лишком лет, событие это представляется уже не событием, а курьезным театрально-служебным анекдотом. Но в свое время оно было происшествием большого значения. Более часа тревоги и напрасного ожидания, опасения, что вот-вот разгневанный государь оставит театр, страх за последствия всего происшедшего для театральной администрации… все это вместе могло хоть кого вывести из душевного равновесия. Все бродили как в воду опущенные и как-то притихли; на всех лицах было ожидание какой-то катастрофы. Я не присутствовал тогда в зрительном зале, а в волнении ожидания маячил взад и вперед по сцене. Помню: Петр Ильич проделывал то же самое упражнение, но по другую сторону завесы – ходил бледный, с жалобными глазами и от времени до времени вздыхал. По рассказам лиц, присутствовавших в зрительном зале, государь с семьей уселся в шестом ряду кресел и с любопытством следил за приходом попеременно кого-либо из чиновников с донесением Всеволожскому однообразной вести, что Фигнера еще нет. Эдуард Францевич Направник стоял у своего пюпитра спиной к сцене, изредка косясь в кулису: не покажется ли в ней добрым вестником режиссер А. Я. Морозов.

– Наконец, в чем же задержка? – спросил государь.

Всеволожской, сидевший в седьмом ряду за креслом царя, наклонился к нему и довольно громко сказал:

– У Фигнера штаны лопнули, ваше величество!

Государь расхохотался на всю залу. Как и следовало ожидать, он отнесся очень снисходительно ко всему событию, терпеливо ожидал приезда Фигнера, не выражая неудовольствия.

По прибытии, наконец, Фигнера в театр администрация, конечно, не высказала ему никаких упреков, дабы не волновать его перед исполнением партии. А исполнил он ее превосходно, вызвав одобрение государя. Но зато, когда репетиция кончилась и Александр III уехал, – началась переборка. Первым делом, как и полагается, стали искать виноватого, и на первом месте, конечно, был Фигнер. Всеволожской был прямо взбешен, настаивал на применении к Фигнеру самой тяжелой меры взыскания – чуть ли не прекращения действия его контракта с Дирекцией, иначе говоря – увольнения его от службы. Кондратьев старался свалить все на монтировочную часть, представитель которой П. П. Домерщиков, в свою очередь, винил трикотажного мастера и Кондратьева, допустившего костюмировку Фигнера на дому, на далеком расстоянии от театра и от гардероба. Последнее мнение, думаю, было самое правильное.

Гроза над Фигнером все-таки собиралась, и гроза не малая. Предвидя неприятные последствия от суровой кары над Фигнером: возможность потери театром талантливого певца – любимца публики, делавшего большие сборы, потери, последствия которой могут неприятно отразиться и на интересах самой Дирекции, и на представителях администрации, – я решился вмешаться в дело и заступиться за Фигнера. В этом намерении меня поддержал и Петр Ильич, которому я высказал свои соображения. Хорошо помню тогдашний разговор мой со Всеволожским. Заступился я за Фигнера довольно горячо: с одной стороны, указал на отсутствие в проступке Фигнера злой воли, – напротив, стремление сделать лучше, а с другой стороны – опирался на добродушие и снисхождение к этому проступку самого государя; наконец, на успех «Пиковой дамы» и на художественное исполнение Фигнером его роли. Заступничество мое оказалось убедительным. Человек добрейшей души, И. А. Всеволожской был отходчив – успел остынуть и согласился с моими доводами, переложив гнев на милость. Взыскание на Фигнера было ограничено лишь служебным выговором (Впоследствии Фигнер, по оставлении уже им службы в Дирекции, в беседе с интервьюером, как я прочел в одной из петербургских газет, признательно вспоминал мое своевременное за него заступничество.).

«Шершавость» генеральной репетиции «Пиковой дамы» досадным опозданием Фигнера не ограничилась. Нервность и некоторая суетливость Фигнера на сцене заставила всю зрительную залу пережить тревожную минуту. В сцене на гауптвахте, при чудном исполнении хора на панихидный мотив «Молитву пролию ко господу», в момент появления призрака Графини Н. Н. Фигнер, при изображении ужаса Германа, двигаясь за столом, нечаянно скинул с него подсвечник с горящей свечой. Подсвечник покатился по