Александр Пушкин - Владимир Иванович Новиков

надгробие Минину («нижегородскому мещанину»). Обедает у губернатора Бутурлина и прямо от него отправляется в Казань. Там встречается с Евгением Баратынским, который знакомит его с профессором Карлом Федоровичем Фуксом (медиком и краеведом) и его женой. С профессором Пушкину говорить интересно, особенно о Пугачеве, супруга же Фукса донимает поэта самодельными стихами, которые он из учтивости хвалит.

В Симбирске он еще больше разузнает о Пугачеве, который в этом городе побывал дважды — сначала как преступник в цепях, а потом как разоблаченный самозванец в клетке, выставленной на площади. Пушкин хочет повидаться с Николаем Языковым и отправляется в его родовое имение, весьма отдаленное. В селе Языкове, однако, он находит только старшего брата поэта — Петра. Тот оказывается и знатоком пугачевщины, и просто приятным человеком. Пушкин в письме жене признается, что готов его полюбить, как Плетнева или Нащокина. Сердце всё еще открыто для новых дружб.

В Оренбурге он сближается с Владимиром Далем, человеком множества дарований: врач, географ, литератор. Даль служит здесь по особым поручениям у военного губернатора Перовского. Год назад он приносил Пушкину свои «Русские сказки». Даль собирает народные слова и речения, и Пушкин энергично поддерживает его в этом перспективном начинании, а еще советует ему написать роман, жалуясь, что у самого начато целых три, а боится не закончить.

Даль организует для Пушкина в станице Берда встречу с очевидцами пугачевского бунта. Старики и старухи собираются в доме сотника, гость записывает их рассказы карандашом в книжку. Облик Пушкина привел народ в замешательство: шляпу не снял, на икону не перекрестился. И ногти длинные, как когти, — прямой антихрист! После разговора Пушкин раздает людям несколько серебряных монет, а некоторые брать боятся: небось фальшивые.

Не обходится без курьезов. Две барышни прослышали от жены Даля, что в их доме будет вечером Пушкин. Они забрались на дерево, чтобы посмотреть на поэта, увидели, как он хохочет, но ничего не услышали: рамы осенью уже двойные в окнах стоят. А Перовскому приходит письмо от нижегородского коллеги Бутурлина: мол, Пушкин под видом изучения пугачевского бунта едет собирать для правительства сведения о неисправностях.

Пушкин с Далем едут в Уральск. Как потом сам он скажет, поверять «мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев».

Пушкин просит 94-летнего старика Пьянова рассказать про то, как Пугачев был у него на свадьбе посаженым отцом. И слышит в ответ: «Он для тебя Пугачев, а для меня он был великий государь Петр Федорович». И еще старик передает доподлинную фразу Пугачева, произнесенную на свадьбе: «Улица моя тесна…» Эта бесценная находка войдет и в «Историю Пугачева», и в «Капитанскую дочку».

Уральские казаки во главе с атаманом Покатиловым дают Пушкину прощальный обед, кормят только что приготовленной икрой.

С Урала Пушкин направляется в Болдино, а по дороге еще раз заезжает в Языково. На этот раз он застает там всех троих братьев Языковых: Петра, Александра и Николая. Он читает им своего «Гусара», рассказывает про Российскую академию, цитирует гоголевскую комедию «Владимир Третьей степени»…

Наутро — в путь.

LXIII

Вторая болдинская осень в жизни Пушкина длится с 1 октября по 9 ноября 1833 года. Закончена «История Пугачевского бунта», на которую возлагаются большие материальные надежды. «Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину долгов и заживем припеваючи», — сообщает Пушкин жене 8 октября.

Одновременно он пишет «Сказку о рыбаке и рыбке», поэму «Анджело» (вариацию на тему трагедии Шекспира «Мера за меру») и «Медного всадника», повесть «Пиковая дама». В начале ноября появляется «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях».

«Медный всадник» — поэма-вопрос. «Петра творенье» прекрасно, но гармония Петербурга достигнута ценой жертв, несчастьями множества людей, подобных бедному Евгению. Как разрешить противоречие между интересами государства и ценностью отдельной личности? Однозначного ответа здесь нет и быть не может. Читателю навеки оставлена возможность этического выбора. Возможно такое истолкование смысла поэмы: противоречие между государством и личностью неизбежно, надо мужественно принять его как данность. Другой возможный читательский ответ: нет, ценность каждой человеческой жизни абсолютна, и гармония, основанная на жертвах, мне не нужна (примерно так мыслил Достоевский; процитировав «Люблю тебя, Петра творенье…», он возражал: «Виноват, не люблю его»). То есть ответов на поэму-вопрос как минимум два. А можно ли понять поэму как утверждение абсолютной ценности государства, имеющего право распоряжаться жизнями людей как строительным материалом? Мол, цель оправдывает средства, и человек — средство для решения больших государственных задач. Нет, такому тоталитаристскому («сталинистскому», если говорить в контексте ХХ века) истолкованию пушкинская поэма решительно сопротивляется.

«Медный всадник». Автограф

И еще на этот раз в Болдине рождается «Осень» — стихотворение, которое при жизни автора света не увидит, а потом станет для многих читательских поколений многозначным символом — природы, поэтического вдохновения, бесконечной жизни. Эта вещь написана октавами, как и «Домик в Коломне», только ямб на этот раз не пяти-, а шестистопный, монументальный. Каждая строфа — объемная картина. Строфу седьмую («Унылая пора! Очей очарованье!..») дети станут заучивать в школе как отдельное произведение, это своеобразная поэтическая эмблема осени в нашей культуре. А строфа одиннадцатая — своего рода пароль при вхождении в мир литературного творчества. Нет в России пишущего человека, который бы не применил к себе слова: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге…»

Последнюю же, одиннадцатую строфу автор, набросав было шесть строк, сокращает до полустиха: «Плывет. Куда ж нам плыть?» — после чего следует две с половиной строки, состоящие из точек. Это место, словно оставленное для восполнения, для продолжения. Это знак будущего.

LXIV

Из Болдина Пушкин приезжает в Москву, где дня три-четыре живет у Павла Нащокина на Остоженке. Тот собирается расстаться со своей сожительницей — цыганкой Ольгой Солдатовой и жениться на молодой Вере Нагаевой, внебрачной дочери своего троюродного брата, сановника преклонных лет. В доме Александра Нащокина, камергера и тайного советника, в Скатертном переулке Пушкин знакомится с невестой друга.

— Ну что, позволяешь на ней жениться? — спрашивает Павел Воинович.

— Не позволяю, а приказываю!

С Верой Александровной у Пушкина сразу складываются доверительные отношения. Отправляясь из Мос­квы домой, он берет с собой ее младшего брата Льва. Тот по большей части молчит, но наблюдает, чем занимается поэт на станциях, пока закладывают лошадей: выходит на дорогу потолковать со встречными мужиками и бабами о их житье-бытье.

Вечером 20 ноября Пушкин после трехмесячного отсутствия возвращается в Петербург. Уже не на Большую Морскую, а на Пантелеймоновскую, где Наталья Николаевна сняла новую квартиру, в доме капитана Оливио (его называют также Оливье). В бельэтаже. Цена аренды — 4800 в год против 3300 прежней квартиры, к тому же предыдущему хозяину Жадимировскому Пушкины должны выплатить тысячу рублей неустойки.

Но Пушкин считает, что всё в порядке. Жена на балу, и он учиняет сюрприз. Забирается в ее карету и посылает лакея вызвать Наталью Николаевну по срочному делу домой. Но не говоря, что в карете кто-то есть. Со второй попытки удается. Дама в роскошном розовом платье садится в карету и попадает в объятия супруга.

В конце ноября поэт берется переписывать «Медного всадника» на хорошей бумаге аккуратным почерком, крупными буквами — чтобы представить царю. Начинает вести дневник — очень лаконичный, где, в частности, 2 декабря записывает: «Вчера Гоголь читал мне сказку: Как Ив. Ив. поссорился с Ив. Тимоф. — очень оригинально и очень смешно». Имеется в виду «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Два самых остроумных человека России понимают друг друга. Пушкин рассказывает, как нижегородский губернатор Бутурлин, радушно приняв столичного литератора, потом вдруг испугался и отписал нижегородскому коллеге Перовскому: не иначе этому гостю «дано