Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

рассказывая об истязании и убийстве вишистской милицией тридцати четырех французов, он восклицает: «Кто посмел бы заговорить здесь о прощении?». И вновь его возмущает недостаток воображения у палачей. Описав состояние тел, Камю заставляет читателя представить, что же повлекло гибель этих людей: «Два человека стоят лицом к лицу, один из них собирается вырвать у другого ногти, и тот смотрит на эту подготовку»[305]. Найдется ли в послевоенной Франции место для людей, совершавших такое? Нет, говорит Камю. Как заявлял он в более ранней статье, «больше никто не вправе не иметь воображения… Время абстракций ушло»[306].

Но так было лишь до того, как революционная чистка выродилась в серию все более сомнительных судов, сопровождаемых показательными актами мести, которые преподносились как торжество правосудия. Это глубоко претило Камю, и тут как раз случился суд над писателем Робером Бразийаком. Ревностный коллаборационист, Бразийак в начале 1945 года был приговорен к смертной казни за государственную измену. Писатель Марсель Эме, направивший генералу де Голлю петицию с просьбой заменить смертный приговор Бразийаку пожизненным заключением, уж точно не страдал недостатком воображения: он просил Камю поставить подпись.

Петицию уже подписал Франсуа Мориак, не уступавший Камю по литературному весу и заслугам перед Сопротивлением. Истовый католик, Мориак до того уже спорил с Камю по поводу люстраций. Мэтр настаивал на необходимости прощения и национального примирения, а молодой редактор Combat возражал, что национальное исцеление требует фундамента в виде неумолимого правосудия. Позже, увидев, как суды превращаются в фарс, Камю признавался в передовой статье: «Теперь мы видим, что мсье Мориак был прав: милосердие необходимо»[307]. Однако Мориак не желал идти навстречу и саркастически поблагодарил «молодого мастера» за то, что тот высказался «с высоты еще не написанных произведений». Камю в ответ язвительно добавил, что для поколения, которое он представляет, Мориакова разновидность милосердия неактуальна. Христианство пустой звук «для тех, кто в нашем истерзанном мире считает, что если Христос и умер ради чьего-то спасения, то уж точно не ради нашего». Следовательно, «мы никогда не примем божью милость, которая перечеркивает человеческую справедливость»[308].

Петицию Камю все же подписал. Вернувшись к прежнему кредо во всей его сложности – «Никто не вправе не иметь воображения», – Камю ночью накануне подписания не спал, в деталях представляя уготованный Бразийаку удел. В письме Эме Камю пояснил: «Я всегда с ужасом относился к смертной казни и считал, что, по меньшей мере как частное лицо, не могу в ней участвовать, даже бездействием. Вот и все. Эти угрызения совести, полагаю, посмешат друзей Бразийака»[309].

Те же самые угрызения совести побудили Камю, особенно после его долгого молчания о гражданской войне, просить об алжирцах, приговоренных к смертной казни французским судом. До недавней публикации нескольких десятков его писем юристам и политикам почти никто не знал, какую важную роль Камю сыграл в этих процессах. Особенно интенсивную переписку он вел со своим другом Ивом Дешезелем: однокашники по Алжирскому университету, оба в годы войны работали в Combat. Ив, открывший юридическую практику в Алжире, тоже принадлежал к гонимому меньшинству либеральных черноногих, стоявших за права арабско-берберского сообщества. Закономерным образом Дешезель одобрил призывавшую к гражданскому перемирию речь Камю, с которой тот выступил в январе 1956 года. В письмах Ив и Альбер обращаются друг к другу на «ты», что было редкостью для Камю, который даже к ближайшему другу Рене Шару адресовался учтивым «вы».

В конце июля 1957 года с трудом налаживающиеся переговоры между Францией и ФНО оказались под угрозой срыва из-зa решения французского суда, приговорившего к смерти трех алжирских повстанцев. Более того, приговор, как дал понять защищавший подсудимых Ив Дешезель, был продиктован политическими соображениями. Обвинения в убийстве против Бадеша бен Хамди, по-видимому, были беспочвенными, а в двух других случаях речь не шла о летальном исходе. Такие приговоры, как возмущенно писал другу Дешезель, «полностью игнорируют саму идею права». Сообщая Камю, что «одержим» казнями и «боится» их последствий, Дешезель изумлялся тому, как французские политики готовы «пачками сносить головы», лишь бы «не вызвать недовольства [черноногих] радикалов». Он умолял Камю вмешаться: газетными статьями, публичными выступлениями или обращениями к президенту и политическим лидерам. «Боже, да здесь нужно кричать!»[310].

Через два дня после просьбы Дешезеля последовала вторая – от Жизель Халими, тунисско-еврейской юристки, в те дни начинавшей карьеру адвоката по гражданским правам, которая продолжится полстолетия. При знакомстве с Халими в 1956 году Камю сказал ей: «Если я могу чем-то помочь, зовите»[311]. Она и позвала: в письме с настоятельной просьбой вмешаться Жизель описала все три случая и – с адвокатской хваткой– для убедительности процитировала Камю его же «Размышление о гильотине». Ей не было нужды добавлять, что казнь должна состояться в тюрьме Барберусс – той самой, где отец Камю стал свидетелем казни, оставившей след не только в его судьбе, но и в судьбе сына. Шестерни смертельной бюрократии, так скрупулезно описанной Камю, пришли в движение, и Халими резюмирует: «Вы должны нам помочь»[312].

И Камю помог – хотя не публично и, возможно, не вполне в соответствии с собственной проповедью. Не желая прерывать молчания об Алжире, Камю тщательно изучил материалы по всем трем делам – в его архиве обнаружены заметки с их детальным изложением – и написал президенту Франции Рене Коти. Этот пост в Четвертой республике был скорее декоративным, но правом помилования президент обладал. В письме Коти Камю четко сформулировал основания своего обращения: ни один из осужденных не виновен «ни в нападениях вслепую, ни в циничном терроре против мирных граждан, будь то французы или мусульмане». Камю напомнил, что и сам он из франкоалжирцев, и родные его живут по-прежнему в Алжире: «Творящаяся драма день за днем отзывается во мне». В завершение Камю выражал надежду, что его неучастие в общественной полемике служит достаточным основанием обратиться к Коти с просьбой помиловать осужденных, хотя бы ради «спасения того немногого, что осталось от будущего Алжира»[313].

Коти подтвердил получение письма Камю, но не дал на просьбу писателя никакого ответа. Впрочем, последующие события ответили Камю достаточно красноречиво. В письме премьер-министру Ги Молле он сухо замечает, что почти все узники, чьи жизни он пытался спасти, казнены[314]. (Были все-таки исключения. Письмо Камю Шарлю де Голлю от 1959 года с просьбой о помиловании трех приговоренных, судя по всему, повлияло на решение генерала, который смягчил приговор каждому из них.) В обращениях к Молле и Коти, как затем и к де Голлю, ставшему в 1958 году президентом республики, Камю