Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

эта есть выход, призыв к внутренней силе, не позволяющей этот шаг сделать.

В песне – полет души, разворачивание духовных крыльев, обретенное бесстрашие. Но… перед кем бесстрашие – перед дьяволом или перед Богом? Бесстрашие перед дьяволом дает душе взлететь в вечную жизнь; бесстрашие перед Богом – упасть в вечную смерть. Бесстрашие перед дьяволом есть противостояние стихии, которое невозможно без роста души. Бесстрашие перед Богом есть опьянение стихией, полное подчинение ей. В обоих случаях – чувство полета, но в первом – это взлет, парение, во втором – инерционное кружение на одном месте, адский круг. В первом случае – возжигание духа, во втором – угашение его. «Низшим – оторопь я и одурь, высшим – заповеди язык», – говорит Вакх у Марины Цветаевой в трагедии «Ариадна».

Задача Поэта – послать вызов дьяволу, удержаться на взлете и не попасть в адский круговорот, не утратить святыню внутреннюю, не закружиться в дьявольском вихре.

Нет Поэта в человеке, испугавшемся дьявола, но нет Поэта и в человеке, до конца завлеченном дьяволом. И тот и другой утрачивают чары, утрачивают зачаровывающую красоту.

Красота может быть божественной и демонической. Одна вечна и неисчерпаема, другая временна, иссякает, исчерпывается и обнажает безобразие. И тогда человек перестает быть поэтичным, тускнеет; линяет, как Дон Гуан, испугавшийся Командора. Испугавшийся Дон Гуан – уже не Поэт. Он давно потерял страх Божий – тот священный трепет, который является признаком истинной жизни души, как дыхание – признак жизни тела. Но до поры до времени в нем было свое демоническое бесстрашие, и оно было поэтичным. Когда утративший трепет перед Богом затрепетал перед дьяволом – поэт совсем кончился.

Вальсингам – поэт. «Пир во время чумы» – выход из смерти в поэзию. А Поэзия не может не пройти через духовное борение. Пушкин призывает нас на поле духовной битвы. Тот, кто в этот миг стыдит Поэта, – уподобляется одному из друзей Иова. И Бог будет не с ним, а с Иовом. Голос из бури расслышит Иов.

Поэт и есть такой Иов, к которому обращен голос из бури. Его призвание – расслышать этот голос, а не избегать бури!

Песня истинного Поэта – не просто вакхическая песня, не просто разгул стихий, не вызов Богу. Такую песню Вальсингам петь отказывается.

                                                  …Послушай,Ты, Вальсингам: для пресеченья споровИ следствий женских обмороков, спойНам песню – вольную, живую песню, –Не грустию шотландской вдохновенну,А буйную, вакхическую песнь,Рожденную за чашею кипящейПредседатель:Такой не знаю – но спою вам гимнЯ в честь чумы… (Выделено мной. – З.М.)

Беспечная вакхическая песня, песнь забвения, здесь слишком мелка. Поэт берет глубже и выше. Гимн Чуме есть заклятие Чумы, есть вызов Духа, способного сразиться с Чумой, есть высекание огня из Души, бросок в огненную стихию и испытание на огнеупорность. Воля человека здесь подобна мифической Фетиде, окунающей Ахиллеса в Стикс.

Итак, – хвала тебе, Чума!Нам не страшна могилы тьма…

Это величественные слова, они выводят из оцепенения, из страха… но они не охраняют от возможности «очуметь», утратить заодно и страх Божий, утратить святыню – и потерять душу. Вальсингам, заклинающий Чуму, уподобился языческому божеству, повелевающему ветрами. Он не дал одолеть себя. Но… где-то выше ветров есть тишь, непобедимая и вечная. «И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; но не в ветре Господь. После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь. После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра» (3 Царств, 19:11–12). То, что ни с кем и ни с чем не меряется силами, что просто есть как свет, как основа нашего бытия. Святыня.

Только святыня, святая сила любви может охранить его. Человек, оскорбивший святыню свою, – лист, оторванный от живого дерева. Богобоязненная Мери, хрупкая и нежная, оказывается куда крепче перед лицом смерти, чем Луиза, на словах не боящаяся ни Бога, ни черта. В гимне Чуме противоборство стихии может перейти в захваченность стихией, в инерцию гибели, но стоит священнику сказать: «Матильды чистый дух тебя зовет!» – как Вальсингам опрокинут:

          О, если б от очей ее бессмертных          Скрыть это зрелище!..          …Святое чадо света! вижу          Тебя я там, куда мой падший дух          Не досягнет уже…»

Но видит, видит, но любит и потому остается после ухода священника в глубокой задумчивости.

И здесь, в паузе – некая пересекающаяся с хаосом линия, полагающая ему предел.

Глава 3

«В глубокой задумчивости»

Задумчивость Вальсингама сродни великой концовке «Бориса Году-нова» – «Народ безмолвствует». Безгласие, безмолвие народа было гласом Божьим. Это безмолвие было явлением Бога в человеческом мире. Оно пересекало дурную бесконечность причин и следствий, – если не в истории, то в душе человеческой.

Казалось, свершилось то, чего народ хотел. Свершилось правосудие над убийцей. Но… была перейдена черта, за которой правосудие становилось новым убийством. Человеческому рассудку разобраться во всем этом не так-то просто. Но если невидимая гиря, если глубинная чуткость существует, – душа жива и ее реакция будет совершенно неожиданной и как бы перечеркивающей всю логику событий.

«Народ безмолвствует…». Это гениальный ответ пушкинской души на разгулявшуюся, перешедшую через предел стихию. И кто знает, что стало бы с многострадальной землей нашей, если бы история так же блюла заветную черту, как Пушкин…

А Пушкин видел и показывал нам эту черту. И потому великий певец стихии не стал ее рабом. У него был свой господин. И чем дальше, тем больше Пушкин узнавал и любил своего внутреннего господина. Демоническим Пушкин не становится никогда. Стихийное начало – это то, из чего Пушкин вырастал, а не то, к чему шел. Демон мучил его, но в душе его было некое предрешенье, как у Ивана Карамазова. Вопрос не мог решиться в отрицательную сторону. У Байрона, может быть, мог. А у Пушкина – нет. И именно потому, что Пушкин внезапно останавливался в глубокой задумчивости… Перед чем-то совершенно новым, перед вопросом неразрешимым для рассудка и незаглушаемым даже песней.

Безмолвие. Глубокая задумчивость.

На берегу пустынных волнСтоял он, дум великих полн,И вдаль глядел…

Так начинается «Медный Всадник»: с задумчивости Петра. А кончается он открытым вопросом, глубокой задумчивостью самого Пушкина. И мы сами, закрывая книгу, остаемся в полном недоумении. На чьей стороне нам быть? Великолепного Петра или бедного Евгения?

Люблю тебя, Петра творенье!Люблю твой строгий, стройный вид,Невы державное теченье…

Но стоит ли эта великолепная и многими памятниками украшенная столица слезинки ребенка? Стоит ли она загубленной жизни Евгения – бедного, незаметного, но ни в чем не повинного человека?

Мне чудится, что начало этого великого вопроса Достоевского – здесь, в пушкинской поэме.

У Достоевского есть уже ответ: нет, не стоит.

У Пушкина ответа нет. Петр не развенчан, не умален. Он по-прежнему величественен и прекрасен. Пушкин всегда звал человека к